Лея Любомирская - Уксус и крокодилы

Шаня молчала. Она не умела говорить. У нее были большие уши, чтобы слушать тишину. Она и слушала тишину. Среди птичьего гомона, шелеста листьев и хвои, жужжания шмелей и комариного писка — выслушивала тишину. Это было что-то вроде ее работы.

Шаня жила под елью. Там всегда было тепло и уютно. Когда шел дождь, он скатывался по мощным широким еловым лапам, как по крыше, и Шане было сухо и хорошо. Она слышала тишину сквозь дождь и сквозь ветер. Но лучше всего было, когда выпадал снег и лес замирал. Тогда тишина изливалась отовсюду сильными свободными волнами. Можно было даже не вслушиваться.

Однажды еловые ветви, скрывавшие Шаню, раздвинулись, и она увидела человеческого ребенка. Ребенок говорил. Люди вообще всегда говорят.

— Деда, деда! — сказал человеческий ребенок. — Смотри, кого я нашел! Кто это? Кто это?

— Это, по всему, шаня, — поведал высокий седой человек в ватнике, больших кирзовых сапогах и с бородой. Он был чем-то похож на лешего.

— А оно не кусается? — визгливым голосом поинтересовался другой человек. У этого человека были длинные волосы и большая выпуклая грудь. — Оно не опасно?

— Навроде того, — успокоил седой человек. — Чтоб кусаться, про то не слыхал. Ихнего брата и не видал-то никто со времен царя Гороха, не то чтоб кусаться.

— А можно я ее поймаю? — спросил человеческий ребенок.

— Отчего ж не спымать.

Человеческий ребенок протянул руку, осторожно погладил Шаню. Она не двинулась, только ее большие уши шевельнулись.

— Пушистая! — сообщил человеческий ребенок. Взял ее на руки, спрятал за пазуху. Шаня действительно была теплая и пушистая. И не кусалась. У нее даже зубов не было.

Высокий седой человек сплел для Шани клетку из ивовых прутьев — «дабы не спобёгла». Шаня и не думала сбегать. Она сидела в клетке и слушала тишину.

Потом люди повезли ее на поезде. Там была совсем иная тишина, упругая, ритмичная, извивающаяся. Она выползала из-за перестука колес и уютно сворачивалась колечками в Шаниных больших ушах, как в гнездах. Шане нравилось. Это было что-то новое и непривычное, а потому нравилось.

Но поезд быстро закончился. У людей все как-то быстро. Не успеешь хорошенько вслушаться, а уже все изменилось, все стало другим. Наступил город. Первое время Шаня почти ничего не слышала В городе очень мало тишины. Но потом научилась, привыкла. Ей стало интересно. Все это было как открытие, как совсем другой мир. Низкий гул — куда там шмелям! Металлический скрежет — куда там сломанным бурей деревьям! Постоянные разговоры, разговоры, разговоры… куда там птицам! И сквозь всю эту какофонию прокрадывалась тишина — особенная, тонкая, хрупкая. И какая-то волшебная.

— Шаня, почему ты ничего не ешь? — спрашивал человеческий ребенок. — Шаня, ну скажи хоть что-нибудь!

Шаня ничего не говорила, никогда. И не ела. Она питалась тишиной. Вслушивала ее в себя и питалась. Но никто об этом не знал, поэтому люди всячески пытались ее накормить. Просовывали к ней в клетку какие-то растения, ставили блюдечко то с водой, то с молоком. И говорили, говорили, говорили.

Шаня не говорила. Зато она пела. Очень редко. Почти никому не удавалось услышать ее пение. Да если бы кто и услышал…

Однажды люди смотрели телевизор. Человеческий ребенок играл на полу с маленькими фигурками других людей. Странные у людей игры. А Шаня слушала, как всегда. И вдруг она поняла, что настало время петь. Тишина внутри Шани сама собой сложилась в песню и запросилась наружу. Нельзя никому мешать, если он просится наружу. И Шаня запела. Песня тишины изливалась из Шани неудержимым потоком. Сначала она заполнила клетку, а потом и всю комнату.

Сначала выключился телевизор. Он просто замолк, а потом и вовсе выключился. Люди вскочили со своих мест, попытались что-то сказать и — не смогли. Так они стояли — молча, впервые за много-много лет молча, не произнося ни слова. И смотрели на Шаню, и слушали песню тишины. И человеческий ребенок перестал играть. Он тоже смотрел и слушал.

Когда песня кончилась — все ведь когда-либо кончается, — люди так ничего и не смогли сказать. Им больше не нужно было ничего говорить. Они впервые в жизни услышали тишину. И теперь они будут слышать ее всегда.

Люди дождались утра, взяли клетку с Шаней, поехали на вокзал. Купили билет в автомате, сели на электричку и отвезли Шаню в лес. Нашли большую ель с низкими кустистыми лапами и оставили ее там. Шане было хорошо. Она снова была дома.

А люди?

Кто знает, что сталось с теми людьми.

Совсем не красная вода. Ну, если совсем чуть-чуть. Демо-версия сонной артерии.

Впервые нанесена на карту под названием Божия Роса в 1848-м (год первого типографского издания «Пистис Софии», «Коммунистического манифеста» и легализации прерафаэлитов). С названием над картографом подшутило местное старичье. Картографа, с их же слов, звали Алёха Сикофант. Единственным материальным доказательством существования Сикофанта служат хранящиеся в местном музее знаменитые «Сани с часами», на которых Алёха и вылетел на лед. Сани подняты советскими аквалангистами и трактористами. К изумлению колхозников, часы и через сто лет сохраняли способность отмеривать время. Прогрессивная идея разъять назад часы и сани, чтобы первые показывали время на столбе, а вторые ездили с горы для детей, была отвергнута находящимися тогда у власти сталинцами, умевшими изготовить агитационный фетиш из всякого отдельного исторического казуса.

Воды мало настолько, что виден срам. Рыбы, которых давно нельзя есть и которые больше похожи на опасных насекомых, почти ползают в последних мокрых дырах.

Здесь не первый век ищут и указывают наугад Антропост, или Место Человека, заняв которое, нужно повторять речевые штампы, и они будут правильно искажаться. Вот примеры: восточная поговорка «Сколько ни ешь халву, лучше тебе не станет» или название песни «Мы ждем пелемень!». Из другой песни: «Вы знали маски лотерей своих!» Слово «траблематично». Лозунг: «Мир всегда выигрывает, но человек всегда побеждает!» Или просто станешь говорить, вернувшись с Нищенки, не «психоаналитики», а, наоборот, «аналопсихологи».

Первым поиски места начал приезжий польский поэт и философ Корчмейстер, заметивший здесь по-русски: «Сухие подсолнухи в поле стоят, как мертвые в Судный день». Все чаще роясь в прибрежной траве, он постепенно забыл ходить в костел, слушать Баха. Закончил Корчмейстер так: открыв дверь, обнаружил за ней карту мира и более ничего. Побоялся наступать.

Поставить поиски Антропоста на научную основу взялся профессор, называть здесь имя которого означает бесплатно заниматься рекламой одряхлевших теорий, но стоит упомянуть его преподавательское прозвище: Черт Михалыч. Профессор силился найти на обоих берегах Нищенки «мировой мотив», а точнее, акустическую точку, в которой «эмэм» объективно слышен всем и каждому, и, возможно, ищет до сих пор; но остается неподтвержденным его предположение о том, что место уже не вне, а внутри реки, потому что она конспиративно изменила русло.