Эдуард Дворкин - Кривые деревья

Любовь Яковлевна положила ароматные пальчики на холеную руку классика.

— Я покажу вам их… Всегда унылые и скорбные, стоят они вдоль канала, стволы их кривы, и кора черна, а ветви клонятся долу и не хотят рождать шумливой листвы. Большие и малые птицы облетают их стороною и никогда не поют в чахлых кронах. Они — немой укор и предупреждение всем нам. Это — деревья-символы. КРИВЫЕ ДЕРЕВЬЯ!

— Однако… — Иван Сергеевич зябко передернул плечами. — Кажется, несут заказ.

Мясо оказалось в меру прожаренным, лук не подгорел, картофеля положили вдосталь.

— Ваш роман, — принялся настаивать Тургенев, — ваш роман… ваш роман…

Любовь Яковлевна промокнула губы салфеткою и закурила папиросу.

— Знаете… это убийство, — ухватил тему Иван Сергеевич, — да еще тремя способами сразу… представляется мне надуманным. Ну, ткнули вы в этого ненормального серпом, — Тургенев насадил на вилку добрый кус филея, — отправили в больницу, проучили — и будет с его!.. Это Достоевскому надобно непременно убить, а потом раскапывать. Вам-то зачем? У вас, матушка, стиль! У кого его нет, тот и должен ужасы громоздить. Иначе как читателя удержишь?!

— Дело сделано, — развела руками молодая писательница. — Черказьянова не воскресишь. Дальше жить нужно.

Тургенев сунул в рот целый ворох картофеля.

— М-м-м… гм-м… что ж, попробуйте. Интрига тоже иногда бывает на пользу. Только не нагнетайте страсти, не скатывайтесь к дешевым эффектам! Меня беспокоит этот ваш пропавший дневник, выдающий намерение к убийству, всякие мужики «с бешеными взглядами», неправдоподобные гости с ножами, пистолетами и бомбами… Советую — умерьте пыл! Придумать можно что угодно! Показать — много труднее, но это самое «показать» — и есть основная задача писателя. Главное в литературе не ЧТО, а КАК!

Стечкина торопливо записывала на салфетке.

— Пропавший дневник… и эти люди беспокоят меня не меньше…

Иван Сергеевич выбрал остатки лука и обстоятельно вытер сковороду хлебом.

— Вы намерены что-либо предпринять?

Любовь Яковлевна погасила папиросу и развеяла дым.

— События я встречу во всеоружии… оружие мое — перо…

Дальнейший разговор решительно был невозможен. Тургенева узнали. Укромно стоявший стол сделался средоточием взглядов, посетители бросали еду и направляли лорнеты в их сторону. Мужчины удерживали себя в рамках, дамы совладать с эмоциями не могли. Одна за другою оставляли они своих спутников, подходили совсем близко, окружали, ахали, норовили задеть рукою, потянуть Ивана Сергеевича за одежду, взять что-нибудь сувениром со скатерти. Властитель дум роздал с десяток автографов, презентовал поклонницам практически свежий носовой платок, тотчас раздернутый на лоскутья… экзальтация нарастала, с сюртука знаменитости с треском была вырвана большая решетчатая пуговица… и вдруг все замерло, прекратилось и с воем отхлынуло к другому концу залы.

Не дожидаясь десерта, писатели спешно покинули ресторацию.

— Не надо бы сюда ходить, — уже на улице пробурчал Тургенев. — Всякий раз одно и то же…

— Легко отделались, — прокомментировала эпизод Любовь Яковлевна. — Что-то отвлекло этих истеричек… что? Кто?

Иван Сергеевич громко скрипнул пальто.

— Известно кто… Пржевальский.

Пржевальский?! Но она не знала и не хотела знать никакого Пржевальского! Не стоило и спрашивать, занимая в главе драгоценное время. Роман не резиновый, впереди множество событий. К чему ей этот посторонний, не относящийся к действию персонаж?!.. Переписывая все набело, она непременно выпустит это место…

Они свернули на Екатерининский.

— Вот, — показала Любовь Яковлевна, — смотрите сами, какие они… кривые, скорбные… а здесь, возле арки, убили Черказьянова…

Иван Сергеевич привлек ее к себе, заглянул в глаза, смахнул со щеки приставший лист.

— Пишите… непременно пишите свой роман, но, прошу вас, не позволяйте фантазиям уводить себя так далеко…

В октябре, известно, на первом плане в Петербурге балы.

Свой бал у кухарок, свой — у разносчиков сбитня, почтальонов, содержателей постоялых дворов. Свой — у коллежских регистраторов и младших полицейских чинов. Свой, келейный бал у игуменов и иеромонахов. А венец всему и мечта каждого — бал на Невском, в Благородном собрании.

Не отличавшиеся родовитостью Стечкины попали в список избранных за какие-то особые заслуги Игоря Игоревича по службе, и Любовь Яковлевна вместо традиционного скромного бала инженеров должна была появиться в самом знаменитейшем обществе.

Едва ли не расцеловав от радости мужа, она спешно начала готовиться. Бальное кармазиновое платье подверглось тщательной подгонке и было сильно перехвачено в талии, купленные к нему бледно-лиловые, до плеч перчатки умело обмяты по руке, а их отороченные замшей раструбы безжалостно отрезаны и за ненадобностью отданы Дуняше. В веер приказано было вставить сильную пружину, дабы при необходимости он мог захлопываться с треском. Не доверяя никому, Любовь Яковлевна самолично навырезывала себе мушек из тафты и черного бархата, крепить которые следовало в зависимости от намерений. Особому пересмотру подверглось исподнее, полдюжины не слишком надежных панталон переменили владелицу, взамен них приобретена была полусотня особо прочных, на двойной широкой резинке.

Предчувствие праздника омрачалось присутствием Игоря Игоревича, некстати вертевшегося по дому и непривычно оглядывавшего себя в зеркалах, — Любови Яковлевне приходилось привыкать к мысли, что в обществе она предстанет с супругом. К слову сказать, в облике Игоря Игоревича произошли отрадные перемены — парадный на вате камер-юнкерский мундир сделал его объемным, а густо наложенная на усы фабра образовала на лице заметную деталь. Еще господин Стечкин поскрипывал высокими новыми сапогами и распространял запах дорогого одеколону.

Начало бала назначено было на полночь.

Приехавши ко сроку, Любовь Яковлевна и Игорь Игоревич попали в невообразимую давку. К высокому гранитному крыльцу, по сторонам которого повешены были два сильных рефлектора, подкатывали бесчисленные экипажи. Соскакивавшие с запяток лакеи в галунах и ливреях с гербовыми воротниками споро откидывали подножки карет, предоставляя господам выйти и тотчас быть сжатыми со всех сторон стремившейся ко входу разряженной человеческой массой. Там и сям слышалась ругань, вспыхивали короткие яростные потасовки. Метавшиеся у входа жандармы тщетно пытались установить порядок. Испуганные лошади храпели, били копытами, вскидывались, норовили укусить. Подхваченные людской волной, Стечкины неоднократно оказывались у самой двери, но, не имея возможности зацепиться за что-либо, всякий раз отливом уносились далеко назад. Покорившись, они отдались на волю случая и через четверть часа внесены были в сени.