Владимир Елистратов - Рассказы

Сны ведь они — мистические кочевники, они приходят оттуда же, из вечности, откуда и дети. А потом уйдут вместе с нами все в ту же вечность, чтобы опять возродиться.

Повторяю: это были не сонные фантазии, а четкие воспоминания. Или, лучше, припоминания. Совсем как у древних греков: анамнесис.

Вот конец 80-ых.

Я захожу в продуктовый магазин. Никого. Унылое каре пустых прилавков. Пахнет прогорклым маслом, уксусом и дихлофосом. Я морщусь и почти разворачиваюсь, чтобы уйти.

Вдруг из разделочной вплывает видение. Очень красивая, полная и совершенно пьяная продавщица с алой розой в черных волосах. У нее в руках поднос. На подносе — огромная копченая свиная голова. Даже не голова — бюст. Бюст лоснится и улыбается всеми ста зубами. Продавщица тоже улыбается:

— Молодой человек, свинтуса не желаете?

Я в первый раз в жизни вижу работника торговли, улыбающегося посетителю. Улыбающуюся копченую свинью — тоже.

Я покупаю свинтуса. Пять килограммов! Свинка явно пожилая, но съедобная. Мы едим хрюшку почти месяц. Параллельно я осваиваю профессию дантиста. Свиные зубы я рву орехоколкой в виде какого-то странного существа, похожего на дракона-дистрофика.

Остаток сна я мучительно пытаюсь понять, что это за животное. Копаюсь в ящике со старыми чеками. Нахожу чек, на котором написано: «Орехокол „Белочка“», — и просыпаюсь в холодном поту.

90-ый год, лето.

Я в метро на станции ВДНХ. Жду поезд и читаю «Огонек». Вдруг слышу за собой отчаянное «ой!». Оглядываюсь. Девушка в одной босоножке смотрит вниз, на рельсы. Девушка оборачивается ко мне и, нежно улыбаясь, говорит:

— Молодой человек, вы мою туфельку не достанете?

Вы когда-нибудь лазили в метро на пути за туфельками? Я — нет.

— А там этого… электричества нету? — мнусь я.

— Нет там электричества. Давайте, я ваш журнальчик подержу.

— Точно нету?

— Точно, точно. Давайте сюда журнальчик.

Девушка по-хозяйски отбирает у меня журнал и опять улыбается. Так, знаете, снисходительно-испытывающе: сейчас, мол, посмотрим, Рембо ты или подгузник.

Я не подгузник. Обратного пути нет. Журнальчик-то я отдал… Все дело в журнальчике: вместе с ним я отдал право на отказ. У меня в груди — набухающий холодный пузырь страха. Я нехотя и кряхтя лезу на пути. Хватаю дрожащей рукой туфельку. Смотрю на туннель. В черном полуовале туннеля загораются два бледно-желтых пиона фар. Пионы пульсируют, стучат и стремительно надвигаются. Я судорожно лезу наверх. Наверное, у меня очень жалкий вид. Потому что я вижу откровенно ироничные и озорные глаза девушки. Серые с синими ободочками. Я впопыхах роняю на пути вьетнамку с левой ноги. Вылезаю, пыхчу, сердито кричу сквозь шум тормозящего поезда:

— Отдайте сюда обратно мой «Огонек»!

— Пожалуйста! — девушка смеется. — «Сюда обратно…» Туфельку-то верните. Раз уж достали.

Господи, позор-то какой. Девушка такая симпатичная. А я…

— Нате вам вашу… несчастную туфлю́!.. — кричу я почти сквозь слезы.

— Спасибо!

У меня позорно дрожат ноги. И та, что во вьетнамке, и та, что босая. Та, что босая, — сильнее. Я чуть не плачу от стыда. Девушка вдруг становится почти серьезной.

— Бедненький…

Поезд отъезжает. Девушка остается стоять рядом со мной. Я смотрю вниз: моей вьетнамки нет. Куда же она могла деться? Ума не приложу.

— Ну вот… — говорю я. — Помог достать туфельку…

— У меня дома — братнины вьетнамки. Сорок третий размер. У вас какой?

— Да ладно вам… До свиданья.

— Нет, у вас я спрашиваю, какой?

— Ну, сорок два-сорок три.

— Пойдемте, я здесь совсем рядом живу. У брата сорок четвертый. Они ему малы. Я ему неделю назад купила — а они ему малы. А вам будут как раз.

— Не пойду я… До свиданья.

— Пошли, пошли…

Она властно берет меня за локоть, и мы идем на эскалатор.

На улице — ливень. Сладкий, густой, карамельный июньский ливень. Грибной и теплый. Девушка смеется, снимает с себя босоножки. Я тоже снимаю вьетнамку.

— Да выбросьте вы ее!..

Она вырывает у меня из рук вьетнамку и бросает в мусорницу. Потом мгновенье думает и бросает туда же свои туфельки:

— Пошли?.. Лена меня зовут.

— Вова… Значит, я зря старался…

— Все равно они мне жмут… Вова.

Мы идем босиком по теплым лужам. Это был первый раз, когда я ходил по Москве босиком. И, кажется, последний.

Дома у Лены мы пьем чай и колем орехи орехоколом «Белочка». Точно таким же. Вернее, тем же самым.

Через год Лена стала моей женой.

Но это был уже не сон.

91-ый, осень.

Чертановский пруд. Мой друг Антоха, совсем недавно поднявшийся на кооперативном репетиторстве, отмечает свой день рожденья. Уже не первый день… Мы покупаем в ларьке американский спирт «Рояль». Уже очень теплый Антоха прямо у ларька открывает бутылку:

— Тестируем. Что за дурь лабают янки.

Антоха отхлебывает спирта, долго полощет им рот, потом морщась выплевывает и говорит:

— Как сказал люберецкий поэт Федя Грыжин, «была ты для моей печенки подобна акту расчлененки»… Нет, этот масонский ацетон не для моего ливера.

Я нюхаю спирт:

— Чо, нормальный «Рояль». Не капризничай, Тох… Не такое пивали…

— Я тебе не кот Бегемот керосин хавать. Не в сказке живем.

Антоха, пошатываясь, идет к помойке и медленно выливает спирт из бутылки прямо в помойку. Трое бомжиков пару мгновений смотрят на него. Потом один молча подбегает к Антохе и подставляет кожаную кепку под струю. Подбегает второй, третий. Отовсюду бегут бомжи кто с чем. Некоторые подставляют горсть.

Через полчаса Тоха ящиком «Рояля» в разлив угощает несколько десятков местных бомжей. А заодно и голубей. Попкорном.

Тоха — добрый, но дурной. Вернее, наоборот: дурной, но добрый.

Через пару лет он прогорел в бизнесе, все раздал женам. Где-то бомжует. Обычная российская история.

Весна 92-ого.

Моему сыну два месяца. Молока у жены нет. Со смесями — проблема. Я нахожу объявление о кормилице.

Прихожу по указанному адресу. Звоню в дверь. За дверью грохочет «Таганка. Все ночи полные огня…» Дверь открывает мужик с голым торсом. Весь в наколках. Лицо — вылитый хряк из первого сна. Только зубы золотые. И не улыбаются, а агрессивно щерятся:

— Ну?.. Это шо еще за тема, шо за финик из Египта?..

— Извините… Я по объявлению.

— Миль пардон, объяв не пишем. Только метим протоколы.

— Я насчет молока.

— И доярок не крышуем. Только телок из Коврова.

— Вот… — я достаю объявление из кармана.

Хряк берет бумажку, говорит:

— Что за кузькина малява?… — и долго ее читает. Так долго, что я начинаю тосковать. У меня появляется подозрение, что хряк не умеет читать.

Наконец он понимающе кивает головой:

— Есть контакт на этой киче. Доча кормит спиногрыза…

Я вдруг в ужасе понимаю, что хряк говорит исключительно хореем. Ну: та́-та, та́-та, та́-та, та́-та… «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Где я? На филфаке или в странной коммуналке в Люберцах?