Владимир Елистратов - Рассказы

Я закончил аспирантуру, защитился, стал преподавать. Была середина 90-ых. Студент тогда шел специфический. В основном дети малиновых пиджаков. Читал я лекции по разным предметам, в том числе и по этой самой коммуникативистике-семиотике. Однажды мне сдавал экзамен студент. По фамилии (я не шучу) Скотинин. Типичное малиновое дитя. Лицо шарпея-недоумка. В правой ноздре пульсирующая изумрудная козява. Вдох — козява заныривает. Выдох — козява выныривает.

Шарпей Скотинин все списал. Я на экзамене разрешаю списывать. Главное, чтобы животное поняло, что именно оно списало. Но дело не в этом. Опять же: меня поразила тогда его манера изъясняться. Говорил он как-то так:

— Ну, короче (крче), семиоти́ка… — предъявил мне свою правую козяву студент.

— Семио́тика.

— Типа (тсыпа), да́, - козява исчезла. — Крче, тема (тсэма) такая, что она чисто (чста) из семанти́ки…

— Сема́нтики.

— По тсыпу — да́. Есть такая чста тсэма. И крче, ну, из этой, как ее, тоже на «сэ»…

— Синта́ктики.

— Чста — да́. И крче… тсыпа… из еще одной тсэмы чста на «пэ»…

— Прагматики.

— Есть такая тсэма, — улыбаясь, одарил меня сразу двумя козявами юный семиотик.

У этого дарования шизофрения выражалась в «типа», а паранойя в «чисто» и «короче». Шарпей повторял Штуцера!

Шли годы. В начале нулевых, помню, одна аспирантка в гриндерсах, огромных, как бульдозеры, и с косым пробором, как у лошади Ильи Муромца, вещала мне про семиотику так:

— О’кей, семиотика состоит из… шит!.. забыла, как это по-русски…

— Из семантики…

— Вау… О’кей! Сорри! Потом, из … Май гад! Ноу айдиа…

— Синтактики.

— Фак! Джаст точно. И этой, как ее?.. Факин шит!

— Вы хотите сказать: прагматики?

— Уппс! Йес! О’кей. Сорри. Ноу проблем.

Здесь диагноз смещался в какие-то запредельные области. Если верить психологу и философу Эриху Фромму — в некрофилию. Но я не психолог и не философ.

А потом, в последние годы, всё стало как-то стремительно путаться. В ход пошли мутанты, вроде «как бы шит!», «чисто вау» и «короче по типу о’кей, мл…».

И профессор Гей, царство ему небесное, с его невинным «так сказать» стал еще более мил и ностальгичен.

Сейчас только ленивый не ругает «как бы» и «типа». И при этом сам их употребляет, потому что все эти «вау» и «да?» — заразны. И временами, слушая нашу современную речь, мне хочется заказать, как Гею, двести пятьдесят, мыло и веревку.

И вот однажды, года полтора назад, чаша моего лингвистического терпения переполнилась… Это произошло на экзамене по основам PR-а, когда меня насильно посадили в комиссию.

Что такое PR — я не знаю. И вобщем-то знать не хочу. Всякие английские термины я вытерпел. Но когда одна девица на вопрос, что главное в PR-е, ответила, что главное — это иметь «гудайди́а», и ей единогласно без меня поставили пять, я встал и вышел.

Через два дня я улетел в отпуск. На Канары, на остров Тенерифе.

На Канарах, несмотря на всю «распиаренность» этого места, ничего особенного нету. Канары себе и Канары. Крым лучше. Если его, конечно, причесать и обустроить.

Море. Жара. Зеленоватые рифы метрах в двухстах от берега, на которых, визгливо и капризно мяукая, маются с безделья жирные чайки, похожие на вязаные носки.

Завтрак. Пляж. Молчаливый пожилой лодочник Хуан в выцветших пиратских парусах шортов и с телом, как мокрый размякший чернослив, чалит свою старую сизо-бурую шаланду. На шаланде еле угадывается проступающая серым надпись «El Sue;o». «Мечта», значит. Или — «Сон». Что более применимо к этому замечательному острову.

Можно в сонном недоумении полежать на берегу океана. Заснув ближе к закату в позе эмбриона.

Можно попить в самый пик жары в номере холодного пива, шипящего на гландах, как прибой.

И главное — знать, что где-то слева — какой-нибудь, прости Господи, Парагвай, а справа, поближе, конечно, километров на пару тысяч, — скажем, сказочная Мавритания.

Можно погулять вдоль берега. Походить по (если честно) убогим магазинчикам. Под не очень настойчивый крики: «Ола!»

А ночью, если местные капризные сопки вдруг не закутаются от океанической прохлады в мутную пыль облаков, можно поглядеть на то, как по черному глянцу неба играют в салки маленькие латунные звездочки. А может, кометы. А может, советские спутники-разведчики. Бог их знает.

Где-то через пять-шесть дней после моего приезда в наш отель, у входа в ресторан выставили клетку с большим синим попугаем. Похож на попугая ару, только хвост покороче. То ли обгрызан, то ли обветшал от старости и от мудрости. Клюв желтый и жесткий, как какие-то злобные кастаньеты из слоновой кости.

Сначала попугай недоброжелательно по отношению ко всем тиранил пробку из-под шампанского и закулисно молчал. Потом заговорил.

Все ему что-нибудь подносили. Кусочек ананаса, орех, сосиску.

Попугай говорил: «gracias» (спасибо). Это всех очень — очень веселило. Иногда попугай выдавал и другие слова. Например, «nunca» (никогда) или «adios» (прощай).

Один раз, уже под конец моего отпуска на Тенерифе, я угостил попугая куском пиццы. Дело было вечером, после ужина и — соответственно, почти бутылки вина. Поэтому настроение у меня было в целом философское. И я сказал:

— Ну что, попка-дурак, как же мы с тобой будем жить дальше?..

— Como todos! — отчеканил своими челюстями-кастаньетами короткохвостый синий ара.

Я сразу и как-то даже неприятно протрезвел. «Como todos» — значит «как все». Я должен был теперь жить, как все. Это было глубоко. Давно я не слышал ничего такого умного.

Тут же, в холле, сидела теплая-претеплая компания наших соотечественников. С их стороны, как-то невнятно и туманно, с парами виски и мартини, неслось:

— Короче, вчера, типа, за шестьсот, прикинь, еврюков…

Дальше было неразборчиво.

Как говорится, почувствуйте разницу…

Через минуту компания явно пьяных англичан подошла к клетке и стала орать попугаю с отчетливо британским акцентом:

— Ола! (Оулэр!) Ола! — и предусмотрительно ржать.

Попугай некоторое время, снисходительно наклонив голову, и даже с какой-то жалостью во взгляде смотрел на этих людей-недоптиц, а потом явно иронично полузакрыл глаза и ехидным тоненьким голоском затараторил:

— Ола! Ха-ха-ха! Ола! Ха-ха-ха!…

На русский это можно перевести словами великого классика: «Над кем смеетесь? Над собою смеетесь!»

Я ушел в номер подавленный и под впечатлением увиденного написал стишок. Вот он: