Владимир Огнев - Кузьменко меняет профессию

Чуден воздух в апреле: он напоен радостью, весельем, любовью. Озорно чирикают воробьи, купаясь в лужах. Ласково воркуют голуби. Радостно улыбаются мужчины: откладываются до осени заботы о добывании пыжиковых, ондатровых и других, памятных по старым фотографиям, добротных зимних шапок. Самые находчивые влюбленные дарят девушкам первые подснежники — и девушки тоже улыбаются, ценя при этом не только находчивость…

В апрельские вечера трудно пройти по городу, не натолкнувшись в любом затемненном уголке на влюбленную пару. Зимой они прятались в подъездах жилых домов, греясь у батарей центрального отопления и мечтая о вечерних молодежных кафе. Сейчас они бродят по улицам, паркам, скверам и мечтают… увы!.. о том же.

Апрель — время смены нарядов. Пушные зверьки меняют блестящие и теплые зимние шубки на летние, облегченные. И тем самым теряют привлекательность для охотников. Женщины сбрасывают шубки вообще, но ничего от этого не теряют. Только бюрократы верны своей собственной моде: круглый год они одеты в броню равнодушия к людям. Эта одежда снимается лишь тогда, когда «снимают» ее владельца.

Оживленнее становится на городских улицах, в такие дни не только пенсионеров манят прогулки. С треском распахиваются двойные, заклеенные на зиму рамы, ревнители поп-музыки, выставив магнитофоны на подоконники, спешат возвестить о своих вкусах соседям и прохожим. Оживление и в некоторых бухгалтериях: порхают по столам акты на списание и накладные на выдачу спирта-ректификата. Апрель — междупраздничный месяц, а по не выясненным наукой причинам в такие периоды расход спирта и в технике и в медицине резко увеличивается.

Городские дворы покинули зимние гостьи — сороки. На смену им на пригреваемых солнцем скамеечках прочно обосновались любительницы и любители посудачить. Социологи отметят: скорость распространения слухов в апреле возрастает.

В автобусах и троллейбусах реже стали встречаться «зайцы» — стало тепло и, заботясь о здоровье, часть из них перешла на пеший способ передвижения.

В апреле вскрываются местные водоемы, и скоро предприятия рыбкомбината приступят к интенсивному лову. Значит, в ближайшем будущем на прилавках наших магазинов появится кальмар тихоокеанский и (чем черт не шутит!), может быть, сельдь атлантическая.

Апрель — месяц замечательный. Не зря же он открывается самым веселым днем в году — Днем смеха.

Заведующему клубом Никодиму Степановичу Филькину-Лимонову было жарко и тоскливо. Он вытер потное лицо зеленым, в разноцветных чернильных пятнах сатином, покрывавшим стол, откинулся в массивном кресле. Работать в такую погоду, как впрочем и в холодную, Никодим Степанович не любил. Но полмесяца назад отправил в район обширнейший отчет, частично высосанный из пивной кружки, частично взятый с потрескавшегося грязного потолка. Ожидание оргвыводов навевало грусть.

Рассматривая пустую бутылку из-под пива, Никодим Степанович вдруг поймал родившуюся где-то в подкорковых слоях мысль и решительно восстал из кресла. Подцепив согнутым пальцем поржавевший под дождями замок, вышел из клуба, надежно замкнул щелястую дверь и направился к реке.

Она, сверкая под солнцем, тихо несла свои прохладные воды. Остановившись у бетонного столба с табличкой «Осторожно, высокое напряжение!», Никодим Степаныч задумчиво поглядел на белый череп, похожий на маску Арлекина и, вздохнув, расстегнул ремень. Освободив тыквообразную фигуру свою от одежд, Филькин-Лимонов звонко ойкнул и погрузился в текучие воды.

…Раздирая сонную тишину, задрожал, залился громкой трелью телефон.

— Ишь ты, звону-то, что у бригадировой жены трудодней, — философски произнесла Домна Игнатьевна и, не спеша, повернулась грузным телом к нарушителю тишины. — Алё! Алё, говорю! Кого надоть? Какой-такой Филимонов? А-а, Филькин-Лимонов?! Никодимка, стал-быть? Чего ему сказать-то?

Выслушав невидимого собеседника, Домна Игнатьевна покачала головой и, сотрясая новое, еще не устоявшееся, здание сельсовета, вынесла себя на широкую деревенскую улицу. Неторопливо проплыла к клубу. Потрогав пальцем подкову замка, мимоходом отметила:

— Смазать надоть тебя, сердешного, — и поплыла дальше, распугивая кейфующих в придорожной пыли кур.

— Лимоновна!.. Нюська!.. Где у тебя сам-то, с райцентру ему звонят! — крикнула в окно завклубовой квартиры.

— Известно где, на работе, — ответила супруга Никодима Степановича, выставляя в оконный проем заспанную физиономию.

— Нету на работе-то, — озабоченно сказала Домна. — Ушел куда-то…

— Ой! К кому ж это его унесло? — испуганно пискнула завклубова половина. — Подожди, Домнушка, я сейчас… мигом…

На штурм хаты Людмилки Тенькиной, предполагаемого места укрытия Никодима Степановича, Нюська шла с Домной сомкнутым строем. Неподготовленная к обороне крепость пала. Однако победа не принесла завоевателям даже морального удовлетворения: никаких сведений об искомом предмете обнаружено не было. Тогда поисковый отряд, сопровождаемый уже Людмилкой, отправился по деревне.

…В сельмаге, смешанном продовольственно-промтоварном магазинчике, продавец Горшочкина сосредоточенно смешивала сухофрукты первого и второго сортов, получая высший. Оторванная от столь важного дела и связанных с ним экономических расчетов, она долго моргала, терла то лоб, то шею, соображая и вспоминая… Вдруг расцвела улыбкой, торжествующе хлопнула Нюську по плечу:

— Сторож наш, Ермолаич, часа поди два назад заглядывал. Сказывал: чевой-то он, Степаныч твой, значит, к речке ишел.

Стрельнув заблестевшими глазками, добавила:

— И вроде бы с кем-то…

Разом загалдев, перебивая друг друга, участницы рейда устремились в новом направлении. Горшочкина, закрыв по такому случаю торговую точку, поспешила за ними.

Река по-прежнему куда-то несла свои пока еще голубые воды. Ничего не подозревавшие кузнечики громко стрекотали в траве. Солнце исправно грело все, что попадало под его видимые и невидимые лучи. Кукушки молчали.

— Батюшки! — Домна, оторвавшаяся от спутниц на два корпуса, вознесла вверх свои могучие руки и замерла: у бетонного столба сиротливо лежали серые брючки и клетчатая ковбойка Никодима Степановича.

Шедшая второй Нюська, глянув на мужнину одежонку и белый череп, скаливший над ней зубы, без звука грохнулась на траву.

— Утоп, родимый! — фальцетом взвизгнула Людмилка и, повернувшись кругом, кинулась в деревню.

— Утонул! Утонул! — все слабее доносился к берегу ее голос.

— Женской-то одежки-обувки нету, — глубокомысленно произнесла Горшочкина. И, помолчав, разочарованно добавила:

— Один, значит, утонул…