Марк Твен - Том Соуер за границей

— Но, послушай, Томъ, — сказалъ я, — развѣ нельзя намъ просто перелетать черезъ ихъ границы? Какъ могутъ они остановить насъ?

Онъ посмотрѣлъ на меня съ горестью и спросилъ очень строго:

— Гекъ Финнъ, ты думаешь, что это будетъ честно?

Терпѣть не могу такихъ выраженій. Я промолчалъ, а онъ началъ снова:

— Но другая дорога намъ тоже закрыта. Если мы отправимся именно тою, по которой прибыли сюда, то намъ не миновать нью-іоркской таможни, а она хуже всѣхъ тѣхъ, взятыхъ вмѣстѣ, по отношенію къ нашему грузу.

— Это почему же?

— А потому, что Америка не можетъ производить сахарскій песокъ; если же какой предметъ здѣсь не производится, то при ввозѣ его сюда изъ другой страны, которая его производитъ, онъ облагается пошлиной въ тысячу четыреста тысячъ на сто его стоимости.

— Да тутъ смысла нѣтъ, Томъ Соуеръ!

— А кто говоритъ, что есть? Ради чего ты относишься ко мнѣ такъ, Гекъ Финнъ? Обожди, пока я скажу, что то или другое имѣетъ смыслъ, прежде чѣмъ обвинять меня въ томъ, будто я это сказалъ!

— Ты правъ. Считай, что я оплакиваю свою ошибку и очень раскаяваюсь. Но продолжай!

Джимъ перебилъ:

— Масса Томъ, и они взимаютъ такую пошлину со всего того, чего не могутъ производить въ Америкѣ, не дѣлая никакого различія при этомъ?

— Никакого.

— Масса Томъ, вѣдь благословеніе Божіе драгоцѣннѣе всего на свѣтѣ?

— Разумѣется.

— И проповѣдники, стоя на каѳедрѣ, призываютъ его на народъ?

— Призываютъ.

— Откуда оно идетъ?

— Съ неба.

— Вѣрно, сэръ, вѣрно! Не ошибаетесь. Дѣйствительно, оно нисходитъ съ неба… а небо-то чужая страна! Что же, и на благословеніе наложена пошлина?

— Нѣтъ, не наложена.

— Понятно, что не могли наложить. Такъ вотъ, вы и ошибались, масса Томъ. Не захотятъ они тамъ облагать пошлиной такой ничтожный предметъ, какъ песокъ, который и не составляетъ необходимости для всякаго человѣка, когда оставляютъ безпошлиннымъ то, что самое драгоцѣнное въ мірѣ и безъ чего никто не можетъ обходиться.

Томъ Соуеръ былъ срѣзанъ. Онъ видѣлъ, что Джимъ приперъ его къ стѣнѣ. Началъ онъ тутъ вилять, говоря, что это былъ недосмотръ въ таможенномъ уставѣ, подлежащій исправленію при ближайшемъ засѣданіи конгресса, — но это было плохое объясненіе и онъ самъ понималъ это. Онъ говорилъ, что рѣшительно все иностранное, за исключеніемъ этого одного, было обложено пошлиной, и потому, ради послѣдовательноcти, не могли не обложить и это, вслѣдствіе того, что послѣдовательность — первое правило въ политикѣ. Онъ настаивалъ на томъ, что пропускъ этотъ былъ сдѣланъ правительствомъ не преднамѣренно, и что оно постарается исправить свою ошибку, прежде чѣмъ ее замѣтятъ и его обсмѣютъ.

Но меня вовсе не интересовало все это, разъ стало извѣстно, что намъ нельзя провезти нашъ песокъ. Я совершенно упалъ духомъ; тоже было и съ Джимомъ. Томъ старался насъ ободрить, говоря, что придумаетъ новую спекуляцію не хуже этой, а то и лучше даже, но это насъ мало утѣшало: мы не вѣрили, чтобы было что-нибудь такое громадное! Тяжело было переносить это: мы только что считали себя такими богачами, что могли купить цѣлую страну и основать королевство, и вотъ мы опять бѣдняки, ничтожество! и песокъ остается у насъ на рукахъ. Онъ казался намъ прежде такимъ красивымъ, точно золото и алмазы, и на ощупь былъ такой нѣжный, бархатистый, пріятный, а теперь видъ его былъ намъ нестерпимъ. Мнѣ было противно смотрѣть на него и я зналъ, что почувствую себя спокойно, лишь избавившись отъ него, такъ чтобы онъ не напоминалъ мнѣ болѣе о томъ, чѣмъ мы могли быть и во что были низвержены. Томъ и Джимъ раздѣляли мои чувства, я зналъ это, потому что оба они тотчасъ же повеселѣли, когда я сказалъ:

— Выбросимъ этотъ мусоръ за бортъ.

Но это требовало усилій, и не малыхъ, я вамъ скажу, поэтому Томъ раздѣлилъ работу по справедливости и согласно нашей силѣ. Онъ рѣшилъ, что мы двое выгрузимъ по одной пятой доли его, а Джимъ три пятыхъ. Но Джиму такое раздѣленіе не понравилось.

— Безъ сомнѣнія, я сильнѣе васъ, — сказалъ онъ, — и я согласенъ поработать сообразно тому; но все же вы слишкомъ много наваливаете на стараго Джима, масса Томъ, какъ мнѣ кажется.

— Не хотѣлъ я этого, Джимъ, но если тебѣ такъ думается, то раздѣли работу ты самъ; мы посмотримъ.

Джимъ рѣшилъ, что будетъ справедливѣе, если мы съ Томомъ отработаемъ по десятой долѣ. Томъ отошелъ отъ него, чтобы быть на просторѣ въ сторонкѣ, а тамъ улыбнулся во всю ширь Сахары на западъ, до самого Атлантическаго океана, съ котораго мы явились. Потомъ онъ снова повернулся къ Джиму и сказалъ, что мы согласны съ такимъ рѣшеніемъ, если только оно удовлетворяетъ Джима. Джимъ отвѣтилъ, что да.

Томъ отмѣрилъ тогда наши двѣ десятыя части по дугѣ, предоставивъ остальное Джиму. Тотъ очень удивился оказавшемуся различію и страшному количеству песка, выпадавшему на его долю; онъ былъ еще очень радъ, — говорилъ онъ, — что спохватился во время и не согласился на первое условіе.

Мы принялись за дѣло. Было и тяжело, и жарко работать, такъ что мы должны были подняться повыше, иначе не выдержали бы. Мы съ Томомъ чередовались: одинъ работалъ, другой отдыхалъ, но смѣнять бѣднаго стараго Джима было некому, и онъ потѣлъ такъ, что все, что было испареній въ этой части Африки, выходило изъ него. Мы не могли хорошенько работать, потому что хохотали до упаду, а Джимъ надсаживался и только дивился, чему мы такъ тѣшимся; намъ приходилось выдумывать какіе-нибудь предлоги къ тому, разумѣется, порядочно нелѣпые, но достаточные для Джима, который не способенъ былъ разобрать что-нибудь. Наконецъ, мы свою долю покончили, но совершенно надорвались, — не отъ работы, а отъ смѣха. Между тѣмъ Джимъ тоже почти совсѣмъ надорвался, но онъ-то уже отъ работы; тогда мы установили очередь и стали смѣнять его, за что онъ былъ безконечно намъ благодаренъ. Онъ сидѣлъ въ лодкѣ, утиралъ съ себя потъ, кряхтѣлъ и переводилъ духъ, повторяя, что мы очень добры къ бѣдному старому негру и онъ этого никогда не забудетъ. Онъ былъ вообще самый признательный изъ всѣхъ негровъ, какихъ я только видалъ; благодарилъ всегда за всякую малость. Съ лица онъ былъ черный, но внутри такъ же бѣлъ какъ вы сами!

То, что мы ѣли послѣ этого, было порядочно приправлено пескомъ, но когда голоденъ, то этого не разбираешь; а когда не голоденъ, то все равно ѣшь безъ всякаго удовольствія, — поэтому, если и хруститъ немного на зубахъ, то это, на мой взглядъ, рѣшительно ничего.

Мы добрались, наконецъ, до восточнаго предѣла степи, все держа курсъ на сѣверо-востокъ. Совсѣмъ на окраинѣ песчанаго пространства, въ мягкомъ розоватомъ свѣтѣ, обрисовывались три маленькія остроконечныя крыши въ родѣ палатокъ, и Томъ воскликнулъ: