Марк Твен - Том Соуер за границей

— Это египетскія пирамиды!

Сердце у меня такъ и всколыхнулось. Знаете, я видалъ ихъ не разъ ка картинкахъ и слыхалъ о нихъ сотни разъ, но наткнуться на нихъ такъ неожиданно, удостовѣриться, что онѣ существуютъ, а не только воображаются, — тутъ было отчего чуть не задохнуться въ изумленіи. Замѣчательно, что, чѣмъ болѣе слышите вы о какой-нибудь великой, высокой, увѣсистой вещи или личности, тѣмъ призрачнѣе она для васъ становится, можно сказать, превращаясь, наконецъ, въ смутный, рѣющій обликъ, сотканный изъ луннаго свѣта, безъ всякой въ немъ осязаемости. Это можно отнести къ Уашингтону и точно также къ пирамидамъ.

Но, сверхъ того, всѣ разсказы о нихъ казались мнѣ всегда патяжкою. Такъ, напримѣръ, явился разъ къ намъ, въ воскресную школу, одинъ господинъ, показывалъ пирамиды на картникахъ, говорилъ рѣчь, въ которой пояснялъ, что самая большая пирамида занюіаетъ будто бы тринадцать акровъ земли и вышиною въ пятьсотъ футовъ, совершенно походитъ на крутую гору, построенную изъ каменныхъ глыбъ, которыя величиноіо съ цѣлый столъ; и глыбы эти лежатъ правильными рядами, на подобіе ступеней въ лѣстницѣ. Тринадцать акровъ для одной постройки! Да тутъ цѣлая ферма умѣстится. Если бы это говорилось не въ воскресной школѣ, я счелъ бы это тотчасъ же за вранье; а когда вышелъ, то такъ и подумалъ. Онъ говорилъ еще, что въ пирамидѣ отверстіе, въ которое можно войти съ факелами, чтобы спуститься по покатому корридору, который приводитъ въ большое помѣщеніе, въ самомъ нутрѣ этой каменной горы; тутъ стоитъ большой, тоже каменный ящикъ, а въ немъ царь, которому уже четыре тысячи лѣтъ. Я подумалъ тогда: если это не выдумки, то я готовъ съѣсть этого царя, пусть только мнѣ доставятъ его, — потому что даже Маѳусаилъ жилъ не такъ долго, а до него никто еще не доросъ.

Подступивъ еще ближе. мы увидѣли, что желтый песокъ заканчивается тутъ прямою каймою, точно одѣяло, а къ нему примыкаетъ, край съ краемъ, обширное зеленое пространство съ извивающеюся по немъ свѣтлою полосой. Томъ сказалъ, что это Нилъ. Сердце у меня снова затрепетало, потому что Нилъ былъ тоже предметомъ, казавшимся мнѣ не дѣйствительнымъ. Но я вамъ скажу одно и это уже вѣрно, какъ Богъ святъ: если вы прошатались черезъ три тысячи миль желтаго песка, который блеститъ на солнцѣ такъ, что у васъ глаза слезятся, и не видите вы ничего другого почти цѣлую недѣлю, то зеленѣющая даль покажется вамъ такимъ роднымъ уголкомъ, такимъ небомъ, что у васъ снова слезы выступятъ. Такъ именно было со мною, такъ и съ Джимомъ.

А когда Джимъ увѣрился вполнѣ, что завидѣнная имъ страна была самый Египетъ, онъ не захотѣлъ вступить въ нее стоя, а палъ на колѣни и снялъ шапку, потому что, говорилъ онъ, непристойно было ему, бѣдному смиренному негру, входить иначе въ ту землю, въ которой были такіе люди, какъ Моисей, Іосифъ, Фараонъ и другіе пророки. Джимъ принадлежалъ къ пресвитеріанскому толку и очень глубоко почиталъ Моисея, который былъ тоже пресвитеріанецъ, говорилъ онъ. Онъ былъ совсѣмъ ошеломленъ и повторялъ:

— Это земля египетская… земля египетская… и я удостоился видѣть ее собственными очами! И вотъ та рѣка, которая была обращена въ кровь, и я смотрю на ту самую почву, на которой появились и язва, и вши, и лягушки, и саранча, и градъ, и гдѣ были помѣчены пороги, и ангелы Господни умертвили во тьмѣ ночной всѣхъ первенцевъ, народившихся въ этомъ Египтѣ! Старый Димъ недостоинъ былъ дожить до этого дня!

Онъ не могъ болѣе выдержать и зарыдалъ отъ избытка благодарности. И между нимъ и Томомъ завелись безконечные толки: Джимъ былъ въ волненіи потому, что земля эта такая историческая, — тутъ и Іосифъ съ своими братьями, и Моисей въ тростникѣ, и Іаковъ, явившіяся въ Египетъ за покупкою хлѣба съ серебряною чашею въ мѣшкѣ, и все прочее любопытное; а Томъ волновался не менѣе, потому что тутъ происходило тоже разное историческое по его части, — подвизались всякіе Нуреддины и Бедредины, и такіе чудовищные великаны, что у Джина шерсть на головѣ дыбомъ становилась, и еще куча другихъ лицъ изъ «Тысячи и одной ночи», — хоть я и не вѣрю, чтобы половина изъ нихъ дѣлала то, что имъ приписывается и что они позволяютъ на себя возводить.

Тутъ наступило для насъ нѣкоторое разочарованіе, потому что разостлался одинъ изъ бывающихъ здѣсь на разсвѣтѣ тумановъ, а подняться выше надъ нимъ мы не хотѣли, потому что намъ было желательно пройти надъ самымъ Египтомъ. Въ виду этого, мы рѣшили держать курсъ по компасу прямо на пирамиды, которыя затушевались въ туманѣ и сгинули, а тамъ спуститься и летѣть совсѣмъ близехонько отъ земли, чтобы разсмотрѣть все порядкомъ. Томъ взялся за руль, я стоялъ наготовѣ, чтобы бросить якорь, а Джимъ сѣлъ верхомъ на носу, чтобы вглядываться въ туманъ и оповѣстить объ опасности. Мы подвигались ровненько, но не особенно быстро, а туманъ все сгущался и сгущался до того, наконецъ, что и самый обликъ Джима представлялся намъ неясно, точно въ дыму. Кругомъ была страшная тишина; мы сами говорили шепотомъ и намъ было жутко. По временамъ Джимъ покрикивалъ:

«Поднимитесь чуточку повыше, масса Томъ!» и мы поднимались на фугъ или на два, проносясь надъ плоскою крышею какой-нибудь мазанки, на которой спали люди, только что начинавшіе теперь просыпаться, зѣвать и потягиваться. Случилось разъ, что кто-то изъ нихъ всталъ на ноги, чтобы получше зѣвнуть и потянуться, а мы его толкнули въ спину, онъ такъ и ударился внизъ. Между тѣмъ прошло уже съ часъ, а кругомъ все еще господствовала могильная тишина, и мы тщетно напрягали свой слухъ и затаивали дыханіе. Но туманъ вдругъ немного разсѣялся и Джимъ крикнулъ въ ужасномъ испугѣ:

— О, ради Бога, назадъ, масса Томъ! Тутъ самый громаднѣйшій великанъ изъ «Тысячи и одной ночи!» Онъ идетъ на насъ! — Говоря это, онъ попятился къ кормѣ.

Томъ далъ задній ходъ машинѣ, а когда мы остановились, человѣческое лицо, величиною съ нашъ домъ на родинѣ, заглянуло въ нашу лодку, совершенно какъ если бы домъ посмотрѣлъ на насъ своими окошками. Я упалъ и обмеръ. Полагаю, что я былъ даже совсѣмъ мертвъ съ минуту или двѣ: потомъ я пришелъ въ себя и увидѣлъ, что Томъ зацѣпился большимъ багромъ за нижнюю губу великана и удерживалъ тѣмъ нашъ шаръ на мѣстѣ, а самъ закинулъ голову назадъ и разсматривалъ внимательно эту страшную рожу.

Джимъ стоялъ на колѣняхъ, скрестивъ руки и смотря на этотъ предметъ какъ бы съ мольбою; онъ шевелилъ губами, но не могъ произнести ничего. Я только взглянулъ и былъ готовъ лишиться чувствъ снова, но Томъ сказалъ:

— Да онъ не живой, дурачье! Это сфинксъ.

Никогда еще Томъ не казался мнѣ такимъ маленькимъ: настоящая муха! Но это было потому, что голова великана была такъ велика и ужасна. Ужасна! да, но она не устрашала меня уже болѣе, потому, что у нея были благородныя черты, въ которыхъ выражалась грусть и какая-то мысль, но занятая не нами, а чѣмъ-то другимъ, болѣе широкимъ. Изваянъ этотъ сфинксъ былъ изъ камня, — красноватаго камня, — носъ и уши были у него сколоты и это придавало ему обиженный видъ, что невольно возбуждало въ насъ жалость къ нему.