Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2

— Почему? — спросил его ошеломленный цэковский референт.

Гамзатов ответил застенчиво:

— Эти улицы в мою честь потом не переименуют…

Дело было во Львове в конце семидесятых. Маргарита Алигер, прибывшая на Западную Украину по линии Союза писателей, покупала сервиз в комиссионном магазине.

Попросила завернуть.

Немолодая продавщица сообщила, что сервиз, безусловно, завернет — если Алигер сходит в хозяйственный магазин и купит оберточную бумагу с веревкой.

Алигер намека не поняла и пошла за веревкой и бумагой. Вернулась в комиссионный. Продавщица кое-как завернула фарфор и молча двинула его по прилавку в сторону покупательницы.

Уровень сервиса был очевидно занижен даже по сравнению с советским, но Алигер и тут намека не поняла и, будучи целиком погружена в хозяйственные нужды, спросила, нет ли в магазине какого-нибудь мальчика , чтобы донести покупку до гостиницы.

Тут, наконец, продавщицу прорвало.

— Последний мальчик, — ответила она крупной советской поэтессе, — уволился в тридцать девятом году, когда вы нас освободили!

Рассказывают, что во время визита Хрущева в США американцы, не без подковырки, подарили отцу «кузькиной матери» первую электробритву: вот, мол, что мы умеем…

Никита Сергеевич намек понял и по возвращении привез этот вызывающий подарок на Харьковский механический завод:

— Такую — сможете сделать?

Идея перегнать Америку хотя бы на отдельно взятом электробритвенном участке мгновенно овладела массами. Изделие разобрали до винтика, рассмотрели…

— Никита Сергеевич, — заверили харьковчане, — да мы лучше сделаем!

— Не надо лучше! — строго оборвал самодеятельность глава государства. — Такую!

Южноафриканский коммунист, узник апартеида, двадцать лет провел в тюремном заключении на острове Роббен. Отсидев срок, он переехал в СССР, где братская компартия пристроила его на работу в Гостелерадио, в иновещание.

Он писал пропагандисткие тексты, призванные ускорить падение апартеида и наступление счастливой жизни — вроде той, которая уже имеется в СССР.

А в СССР как раз наступила фаза зрелого социализма, несовместимого с сельским хозяйством. В дни выдачи продуктовых заказов несколько этажей здания Гостелерадио на Пятницкой находились в сильнейшем возбуждении.

Когда пронесся слух, что в здание привезли и вот-вот «выбросят» в буфете бразильские баночные сосиски, все Гостелерадио, отложив идеологически заточенные тексты на языках народов мира, всем личным составом рвануло на продуктовый этаж.

И лишь немолодой южноафриканский коммунист не только не возбудился вместе с коллегами по иновещанию, а даже заметно скис. Добросердечные коллеги подумали, что товарищ не расслышал или недопонял: сосиски! бразильские, баночные!

Лицо бывшего узника апартеида скривила гримаса нескрываемого отвращения.

— Простите, товарищи! — сказал он. — Я не могу. Меня кормили в тюрьме этими сосисками двадцать лет, каждый день…

Советский журналист-международник Овчинников, со вкусом описав загнивание парочки западных стран и одной восточной, пошел на повышение и получил от партии и правительства кабинет в том самом здании на Пятницкой.

Впридачу к кабинету Овчинникову выдали секретаршу, женщину в летах, немедленно получившую в Гостелерадио прозвище Херосима — таким нехитрым образом она напечатала однажды имя несчастного японского города.

В один прекрасный день в кабинет звезде партийной журналистики поставили «вертушку», и он начал дрессировать свою Херосиму, готовя ее ко встрече с начальством, которое в любой момент могло по этой «вертушке» позвонить.

Дрессировка происходила так. Овчинников говорил «дзынь», а секретарша снимала трубку и отвечала:

— Аппарат товарища Овчинникова!

Усильным, напряженным постоянством проклятая фраза была вбита в Херосиму по самый паркет.

И настал час «икс»: вертушка зазвонила на самом деле! Волнение сдавило сосуды, и Херосима, сняв трубку, отчеканила:

— Прибор товарища Овчинникова!

Политический комментатор Каверзнев рассказывал советскому народу о тяжелых буднях никарагуанского диктатора: «Сомоса сидит в бункере и оттягивает свой конец».

В разгар «холодной войны» в Мюнхене спорили Генрих Белль, Василий Аксенов и Лев Копелев.

Белль, убежденный непротивленец, говорил о том, что в случае чего не следует воевать с Советами: главное сохранить культурные ценности, а история со временем все устаканит сама…

— Пускай они придут сюда! — говорил Белль. — Пускай вводят свои законы! А мы будем сидеть в своих пивных, пить пиво…

Копелев выслушал этот план эволюционного сопротивления и уточнил:

— Господин Белль, а вы знаете такую табличку: «Пива нет»?

Заклеенную коробку с таким названием Владимир Войнович получил перед самым отъездом от кого-то из друзей. С инструкцией по пользованию: открыть, когда тоска по Родине станет нестерпимой.

Однажды тоска по Родине стала нестерпимой, и Войнович открыл коробку.

Там лежали пластинки с полным комплектом речей Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

Ностальгию эти виниловые таблетки, конечно, не вылечили, но острую боль сняли…

«Письма трудящихся» — жанр непревзойденной пошлости.

В 1968 году такие погромные письма стали приходить советским диссидентам Павлу Литвинову и Ларисе Богораз.

Написаны все они были на одной и той же дорогой бумаге, одним и тем же почерком…

Неизвестный служивый трудящийся трудился изо всех сил, но в меру ума. В письме Литвинову, внуку легендарного советского министра иностранных дел, сказано было: «Зачем, жидовское отродье, позоришь память своего славного деда?».

Из рассказов жены:

— Самые смелые политические разговоры в нашей семье вел дедушка. Иногда за ужином он вздыхал и говорил: «Да-а…».

Дед журналиста Валерия Панюшкина, военный врач, в сорок третьем году чуть было не пошел под трибунал за то, что отправил на операцию раненого немца раньше раненого советского бойца. Дед был человеком старой школы и сортировал раненых по тяжести ранения…

К началу восьмидесятых он дослужился, однако, до начальника окружного Ленинградского госпиталя, — то есть, как поясняет Панюшкин-внук, стал человеком необычайно влиятельным: к нему приезжал лечиться от боевой гонореи весь советский генералитет…