Эльке Хайденрайх - Любовь и колбаса

— И о чем же она думает? — спросил Отто. — О том, что у нее критические дни и что она наделала кучу ошибок в контрольной по латыни?

— Вот болван! — сказал Гарри. — Она думает… она думает, в том-то и дело, о чем же она думает? Дорис, вот это ты и должна написать: о чем думает девочка, которая влюблена по уши. Золотые туфли, разукрашенное небо и тому подобное, ты же сама знаешь. Мы как бы слышим, как она про себя сочиняет стихи, ну же, Дорис, напиши это для меня.

— А сколько ты заплатишь? — спросил Отто. — Сердечные муки дорого стоят.

— Послушай, — сказал Гарри, — ну, нельзя же быть таким меркантильным. Ты же знаешь, как ограничен бюджет. А у Дорис все эти любовные бредни и так есть, нужно их только переписать. Или вот что, Дорис, давай сюда свой дневник, я сам выберу в нем наиболее пикантные места.

— Еще не хватало, — сказала я. — Никогда ты не дотронешься до него своими потными пальцами.

— Ого, — сказал он, — так тоже неплохо, вот с такой аллитерацией, как у Вагнера, Вээоми, Вотан [2] Водан, Вотан — верховное божество у древних германцев. , волна… полистай потными противными пальцами плаксивые просьбы….

И они с Отто расхохотались до слез. Потом Гарри закурил, поцеловал меня на прощание в щечку и сказал:

— Короче, Дорис, я на тебя рассчитываю. До понедельника.

Это были сентиментальные выходные. Я погрузилась в душевные переживания прошлого. У меня в руках снова были коротенькие записки, которые когда-то написал мне мой скрипач. «Моя принцесса, — писал он, — наша любовь парит высоко, она подвешена на шатких подмостках, будь осторожна, не раскрывай глаза, иначе мы сорвемся…»

Я перечитала кипу длиннющих писем, которые писала ему коричневыми чернилами, но так и не отослала. Они были переполнены цитатами из самых разных литературных произведений, которые я переделывала под своего возлюбленного:

Откуда это? Из Рильке? Почему я едва это помню, неужели мое теперешнее существование так непохоже на жизнь той юной влюбленной девушки? Что со мной произошло, в какой момент я все это забыла? Тогда я рассуждала так смело и возвышенно, я мыслила своими и подсмотренными где-то образами. Теперь мои мысли мелочны, мое сердце остыло, вместо того чтобы подчинить весь мир своей страстности, я сама к нему приспособилась. Я пыталась понять, что же стало виной тому, что все это ушло из мой жизни, — что я стала взрослой? Учеба в институте? Прагматизм Отто? Я тосковала по безумному воодушевлению первой любви.

Медленно, неуверенными шагами я пробиралась в то чудесное беспокойное время, а у Отто было плохое настроение, и он спросил недовольно: — Так будем мы готовить эту чертову капусту или нет?

А я спокойно ответила:

— Приготовь ее сам, дорогой, мне сейчас совсем не до этого.

Но я все-таки посоветовала ему, чтобы он сначала потушил лук в топленом гусином жире.

«Осенней порою так просто, рыдая, упасть на землю», — написала я в октябре 1963-го, и даже сегодня я могу сказать, что эта строка принадлежит одному венгерскому поэту, имя которого я давно позабыла. Мне опять семнадцать, сейчас раздастся звонок, и в дверях появится худой светловолосый скрипач, который скажет шепотом: «Привет, принцесса, давай улетим отсюда».

Как-то, когда я была из-за него очень расстроена, он мне написал: «Ищи спасения в том, что прекрасно и что принадлежит только тебе».

Что же мне теперь принадлежит? Даже мои глубоко личные дневниковые записи будут использованы в фильме. Почему я все-таки это допустила? Наверное, мне казалось, что по истечении стольких лет они все же для чего-нибудь пригодятся, что их услышит весь мир, хотя никто и не узнает, что кричащее в них сердце — это мое сердце, но ведь все почувствуют, что за этими словами скрывается сердце, которое кричит, разве нет?

В понедельник позвонил Гарри:

— Ну, как там дела с нашими любовными стишками?

— Вот, послушай, — сказала я и прочла ему вслух:

Гарри ничего не ответил. По-моему, он был удивлен.

— Ты еще здесь? — спросила я.

— Боже мой, — сказал он, — неужели это ты написала?

— Нет, — сказала я, — это написал Рудольф Биндинг, но я его чуточку переделала [4] Рудольф Биндинг (1867–1938) — немецкий писатель и поэт. Имеется в виду его стихотворение «Нестанцованным танцем я был тогда…» из сборника «Сонеты отверженных». В оригинале лирическая героиня говорит о своем возлюбленном не во втором, а в третьем лице. .

— И дальше так делай, — сказал Гарри. — Мне наплевать, чье это: какой-нибудь Мюллер-Фруллер или этого твоего Бедига, лишь бы не было скандала из-за авторских прав, так что менять что-то надо обязательно. И постарайся, чтоб не было рифмы. В конце концов, не может же она все время думать стихами, понимаешь, о чем я. Выкинь все эти таящие образы, судьбу и прочее, надо, чтобы она просто говорила: я для тебя мгновение, а ты мне… ты… чего он там ей заменил?

— Небо, — сказала я вяло.

— Вот-вот, — сказал Гарри, — но не в прошедшем же времени, любовная история только начинается, поэтому он как раз сейчас и заменяет ей все: «ты небо заменяешь…» — как-то так. Прекрасно, я пущу это перед титрами, представляешь, она идет по школьному двору, смотрит вверх, он случайно смотрит вниз, и тут…

— И тут камера наезжает, он смотрит на нее, и мы слышим ее мысли, — сказала я.

— Точно! — закричал Гарри в трубку. — Откуда ты все это знаешь?

— Ты уже рассказывал, — сказала я, а Отто проорал из кухни:

— Спроси, сколько он заплатит! И пусть не думает, что ему все достанется даром.

— Чего ему надо? — спросил Гарри, а я сказала:

— Я закончу до завтрашнего вечера.

Весь понедельник и всю ночь я была погружена в чтение. Я окунулась в прошлое и в себе семнадцатилетней обнаружила мысли, о которых теперь совсем забыла, и чувства, которые когда-то меня обуревали; я видела себя снова худой, одетой во все черное, пускающей табачный дым кольцами, в туфлях на слишком высоких каблуках и с белым лицом, рядом со мной был мой бледный скрипач, он смотрел на меня и говорил: «Ах, принцесса, ты так молода…», а я отвечала: «Мне кажется, что я дерево, и дует весенний ветер, дерево сломается, когда начнется буря». И я переписала у Рильке: