Леонид Треер - Круглый счастливчик

Прошло два часа. Вдобавок ко всему его начало тошнить. Он зарывался головой в подушку, гладил и щипал живот. Его преследовали груды ненавистных яблок. Он гнал их прочь, но они кружились над ним, вызывая новые страдания.

Запоздалая компания брела по улице и надрывно пела: «Жизнь невозможно повернуть назад». Этажом выше залаяла шотландская овчарка. На кухне в сатанинском хохоте затрясся кран.

Теперь его бесило все. Он выглянул в окно, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух. Город спал.

«Спят! Все спят! Здоровые мужья, здоровые жены, здоровые дети. Им наплевать, что я мучаюсь!»

Ему было очень больно и жалко себя. Слеза пробежала по щеке.

Он больше не думал об очищающей боли, о памятнике страданиям. Он хотел лишь одного — чтобы все эти мучения прекратились.

Под утро он не выдержал, кое-как добрался до телефона и вызвал «Скорую помощь». Она приехала быстро, но он успел сто раз проклясть всю медицинскую службу, которая мечтает о его смерти.

Его промыли сверху донизу и снизу доверху и дали две таблетки. Он выпил таблетки и прошептал:

— Доктор, спасите меня.

Доктор взял в руки шприц и спросил:

— В какую?

Он молчал.

Доктор выбрал левую ягодицу и стал протирать ее спиртом.

— Доктор, ставьте в правую — я левша…

Доктор улыбнулся, поставил укол в правую и, пожелав всего хорошего, уехал.

Он заснул, измученный ужасной ночью, а когда проснулся, солнце уже бродило по комнате на пыльных и теплых ходулях. Он потрогал живот. Все было нормально. Хотелось есть. Он принял душ, поел и в прекрасном настроении отправился на работу.

В вестибюле висели списки желающих приобрести «Запорожец». Его фамилия стояла десятой, хотя у него была восьмая очередь. Он вошел в лифт и нажал кнопку. Кроме него в лифте поднималось еще три сотрудника. Он испытывал к ним что-то похожее на жалость.

«Что знают они о том великом таинстве, которое заключено в страданиях? Им нужна мебель, ковры, машины. Им невдомек, что за одну ночь я приобрел столько, сколько им не получить за всю жизнь. Боль дала мне знание истинных ценностей, по сравнению с которыми автомобиль — ничто».

Выйдя из лифта, он отправился в местком, чтобы вернуть свое восьмое место в очереди на «Запорожец».

Коняхин, частник по призванию, поглаживал резные наличники своего дома, размышляя. Подлежит сносу родная улица Лабазная, Через год-два, по слухам, разгонит железобетон слободку, где охрипшие волкодавы бдят низкорослое счастье. В современные коробки переселят слободку. До единого человека. Об этом думает Коняхин.

В обнимку с корыстью идет к столу мудрый домовладелец и пишет что-то…

Город засыпал у телевизоров, когда Коняхин просеменил по ночным улицам, оставляя на столбах объявления.

Первым откликнулся полнеющий интеллигент Кульчицкий.

Он пришел на закате и сказал, волнуясь:

— Пропишите меня в своем храме, и я не обижу вас.

— 400! — отозвался домовладелец Коняхин. — И вы меня не обидите!

Второй была женщина со школьником-переростком.

— Это правда? — спросила женщина. — Вас снесут?

— Под корень вырубят! — Коняхин ухмыльнулся, стесняясь своей радости. — Пропишу за 400!

Она отсчитала задаток и обратилась к сыну:

— Корнелий, мальчик мой, если кончишь школу, получишь квартиру!

Корнелий, шумно дыша, погнался за транзитной кошкой. Вернулся быстро.

Они ушли.

Коняхин опустил в карман пахнущий духами задаток и поднял голову к небу, ища благословения.

Залаял Стервец, и появился Лыков, деловой мужик. Губы его шевелились, как лопнувшая в кипятке сарделька.

— Жилплощадью торгуем? — весело закричал Лыков, оглядывая хозяйство. — Но вы меня не бойтесь, папаша! Я желаю вам счастья, как себе.

Коняхин молчал, злясь.

— Пропишите тещу, папаша! Люблю ее, анаконду…

— 400 без разговоров!

— Вы хищник! — засмеялся Лыков, деловой мужик. — Но я вас уважаю.

Высокие стороны скрепили договор.

Обилие жилплощади позволило Коняхину прописать также боксера-средневеса с волнительной женой, худрука из Дома пионеров и многоюродную родственницу из Пенджикента (со скидкой 20 %).

В полдень он снимал с пачек резиновые кольца и считал купюры. Ибо с мечтой жить интересней.

Однажды утром оранжевые бульдозеры с криками бросились на Лабазную.

В грохоте, скрежете и пыли рождался новый проспект. Лабазная улица исчезла.

И только дом Коняхина стоял, как гриб, в лесу подъемных кранов.

— Почему? — кричал Коняхин в горисполкоме. — Почему не сносите меня?

— Не кричите, товарищ! — отвечали в горисполкоме. — Ваш дом объявлен памятником архитектуры. В нем отразились успехи деревянного зодчества. Дом украсит проспект…

— Снесите меня, — рыдал Коняхин. — Дом строил мой прадед. Он порол крепостных по приказу помещиков. Он не заслужил!..

— Прадед не заслужил, — соглашались в горисполкоме, — а дом заслужил.

Проклиная талантливого прадеда, Коняхин вернулся в свой архитектурный памятник. Заинтересованные пайщики-домочадцы уже ждали его. Они знали все.

— Не выгорело, значит? — закричал Лыков, деловой мужик. — Гони деньги назад, папаша!

— Нет больше денег, — сказал Коняхин, глядя в пол. — Ушли на бюст прадедушки. На проспекте поставят…

В нехорошей тишине сопел переросток Корнелий.

— Как это? — спросил интеллигент Кульчицкий, розовея от чужой наглости. — Тут какое-то недоразумение…

— Мерзавец. — Мать Корнелия дернулась. — Верните деньги или будет суд!

Коняхин усмехнулся.

Заговорил худрук с баяном за спиной:

— Надо морду набить. Тогда отдаст.

Боксер-средневес начал приближаться к домовладельцу, массируя пальцы. Сзади наступал Лыков. Даже родственница из Пенджикента шла в атаку, выставив зонтик. Чтобы заглушить возможные крики Коняхина, худрук снял баян и заиграл «Полонез» Огинского…

Запахло телесными повреждениями.

Силы были неравны. Коняхин сдался. Грубо выражаясь, он вернул деньги, и кровь не пролилась.

Пришельцы уходили под баян, радуясь, что коллектив — сила.

Почерневший от испытаний Коняхин курил, глядя на небо, когда залаял Стервец.

Человек из горисполкома стоял в калитке, приветливо улыбаясь.

— Товарищ Коняхин, — сказал он, — произошло недоразумение. Памятником архитектуры, как выяснилось, был соседний дом, который снесли по ошибке. Вы и все ваши можете получать ордера…

Коняхин, частник по призванию, впился зубами в резные наличники своего дома и, откусив, начал жевать…

По пятницам у книжного магазина темнела толпа. В вечерних сумерках шла перекличка, и собравшиеся, волнуясь, выкрикивали свои фамилии.

Георгий Прустов, человек практически культурный, был командирован в магазин женой.