Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Уволить!

Обычно Додик избегал подобных мер.

В отличие от Димовича, который заявлял своим сотрудникам:

«Я не требую, чтобы вы меня любили! У вас есть жёны, у вас есть сестры — любите их. А я плачу и требую работы!» — и выгонял любо­го, кого уличал в служебной нерадивости, Берлянчик был образцом монашеской терпимости. Он никогда не мог уловить грани между сост­раданием и жестокими законами финансового выживания. В этом смыс­ле он хотел совместить несовместимое: зарабатывать большие деньги, не ломая судьбы и не лишая куска хлеба даже самых бесполезных из своих подчинённых.

После великих строек у Берлянчика осталось полтора десятка рабочих, которые, как правило, ничего не делали: пили водку, «за­бивали козла» или просто спали в тенёчке под развесистой акацией. Додик знал об этом, но не принимал никаких мер, радуясь в душе, что обеспечил блаженное существование трудовому люду, от которого ниче­го не зависело в общей деятельности фирмы.

Но Крот — это было совсем другое. Ограбление галереи повлек­ло бы за собой огромные финансовые траты. Поэтому, скрепя сердце, он решился на крайнюю меру, оставив в стороне всё, что знал о тра­гической судьбе Галины Крот.

В это время широко распахнулась дверь кабинета и появился Гаррик Довидер. Гаррик был в рубиновом пиджаке, синей рубашке с жёлтым галстуком и в тёмных брюках. Он застыл на пороге, угрожающе двинув густой рыжей шевелюрой на глаза, а затем вернул её в нормаль­ное положение и расплылся в ухмылке.

— Я битый час тебя вызваниваю! — набросился на него Берлянчик. — Что слышно с акциями «Миража»?

— У тебя кофе есть?

— Есть.

— В зёрнах или растворимый?

— Гаррик, — с раздражением сказал Берлянчик, — я тебя о чём-то спрашиваю?

— А я разве не ответил? Ах, да, прости… «Мираж» согласился продать акции завода, и ты становишься владельцем контрольного паке­та. Поздравляю!

— Неужели это сделал Билл О’Кац?! — изумился Додик.

— Конечно.

— Но как у него это получилось?

— Путём цивилизованной коммерции. Он продал банку теплоход «Атаман Ус». Частично банк оплатил его валютой, а частично — ак­циями. Вот и всё!

— Теплоход? Разве Билл О’Кац владелец теплохода?

— Я это не сказал. У него есть лодка на причале, но это да­леко не теплоход.

— Как же он его продал?

— Додик, я его не спрашивал. У нас не принято задавать по­добные вопросы. Как я догадываюсь, — но это мои домыслы и не больше, — Билл О’Кац нашёл хорошего юриста, и тот подготовил пакет правоустанавливающих документов, а подпись, штемпель и печать — мастичную, конечно... поставил Ян Фортун­ский. Золотые руки у пар­нишки! Затем эти документы Билл зарегистрировал в бюро и получил свидетельство на право собственности. Уже подлинник, конечно. — Вот и всё.

— Гаррик, но ведь это может вылиться в скандал. У «Атамана Уса» наверняка есть истинный владелец.

— Ну и что? Это разве первый теплоход, на который с десяток претендентов? Кто истинный владелец, а кто не истинный, — решать будет арбитражный суд, а у банка там железные позиции. Кстати, Билл О’Кац очень щепетильный человек. Он ещё до начала сделки пре­дупредил «Мираж», что могут появиться аферисты, которые заявят свои права на теплоход, но в банке только посмеялись: «Пусть заявят! У нас сам господин Печкин на зарплате...». Ты даёшь кофе или нет?

Берлянчик хмуро позвал секретаря и попросил сварить товари­щу кофе. Многоугольное мясистое лицо Довидера округлилось проси­тельной ухмылкой:

— Наденька, две ложки кофе на полчашки крутого кипятку. Две! Без сахара. В кофе я сахар не кладу.

Берлянчик встал из-за чёрного стола с серебристым верхом и прошёлся взад-вперёд по кабинету. Он полагал, что участие Билла О’Каца в изъятии заводских акций у банка ограничится мелкой «лом­кой», которая послужила бы торжеству справедливости в его конфлик­те с «Миражом». Обычно Додик не чурался подобных прегрешений, счи­тая, что природа не терпит избытка чистоты. Но продажа чужого теп­лохода была достойна осуждения. Впрочем, Додик тут же решил, что в основе всех истинно великих начинаний лежит непостижимость средств их осуществления, и немного успокоился.

Довидер с дивана наблюдал за товарищем, мелкими глотками отпивая кофе.

— Знаешь, — сказал он, — мне самому это дело не по вкусу. Как религиозный человек, я осуждаю Билла О’Каца. Но как люди светские, мы не должны отрываться от реальности: без теплохода рухнули бы все твои светлые планы и мечты.

В это время громко и требовательно зазвонил телефон. Берлянчик подошёл к столу и поднял трубку:

— Алло! Я слушаю!

— Это вы, профессор? — спросил знакомый бархатистый женский голос.

— Я.

— Вы меня узнали?

— Я не мог вас не узнать.

— Вы могли бы приехать на морвокзал?

— Могу.

— Я жду!

Берлянчик отдавал себе отчёт, что речь идёт о жене бандита, с которым он едва уладил отношения. Но Додик не умел противиться своим желаниям. Он их или подавлял на корню или отдавался им цели­ком, невзирая на любую опасность.

Он извинился перед Гарриком Довидером, сказав, что его сроч­но вызывает компаньон из Греции и, оставив друга с чашкой кофе в кабинете, выбежал к машине.

… Привокзальная площадь поразила Берлянчика своим запустением. До реконструкции морвокзала это был один из самых оживлённых центров городской тусовки, а сейчас тут гулял морской ветер и выси­лась массивная уродливая скульптура ребёнка-эмбриона. В самом зда­нии тоже было малолюдно. Сквозь стеклянные стены были видны море, суда, краны и деревья в нижней части бульвара. Их стволы сливались с тёмным фоном опорных стен и, казалось, что облетевшие кроны этих деревьев растут прямо на крыше гостиницы «Лондонская».

Наконец Берлянчик увидал монархистку. Она быстро сошла по трапу «Мавритании» и, держась поближе к корпусу судна, почти бежа­ла по направлению к зданию. Она была в лёгком шифоновом платье, с сумочкой через плечо. Берлянчик помахал рукой и поспешил ей навст­речу.

— Вы на машине? — спросила она.

— Да.

— Где она?

— На стоянке.

— Вы сами за рулём?

— Нет, меня привёз шофёр.

— Отправьте его. Я не хочу, чтобы меня видели с вами. Это может быть опасно для вас.

— Хорошо, я отправлю шофёра.

— Идите же! Идите! Быстрее!

Берлянчик бегом направился к парковке машин, а монархистка, ещё раз оглянувшись на корабль, побежала к спуску. Увидев шефа, трусившего элегантной трусцой, Алкен сунул семечки в карман и под­рулил «Фиат» ему навстречу.

— Что случилось, шеф?

— Вечерний моцион. Вылезай! У меня меланхолия, Алкен. Я хочу побыть в полнейшем одиночестве.

Берлянчик дал ему десятку на такси и, заняв его место за ру­лём, рванул к выходу. Но его задержали у шлагбаума, потребовав техпаспорт на «Фиат» и три гривни за стоянку. Наконец он выехал на Приморскую. Монархистка шла вдоль стены к старому морвокзалу, ог­лядываясь и придерживая платье на ветру. Берлянчик пригласил её в машину, и как только её присутствие стало явью, он сразу утолил свою тягу к безрассудству. «Кажется, я влип в скверную историю!» — подумал он о бандите.