Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Оба вошли в магазин и задержались у входа, не зная, к чему проявить интерес. К ним тенью скользнула миловидная девица с фир­менной заколкой на груди. Она прятала руки в широченных рукавах, сцепив их у локтей, и жевала жвачку, приветливо улыбаясь Горчаку. У неё были лёгкое платье до пят, из-под которого торчали, как чужие, туфли на толстых и высоких каблуках, ослепительная европейс­кая улыбка и следы отечественной попойки в глазах.

— Что желаете, господа? — спросила она, высвобождая руки из рукавов, и её жующие зубки остановились на полдороге.

— Господин только я, — заметил Берлянчик. — Мой приятель оголтелый товарищ.

— Спасибо, мы всё увидим сами! — перебил Горчак, который ис­пытывал одну-единственную мучительную потребность — выговориться до конца. Девица снова сунула руки в рукава, заработала челюстями и, поиграв носками туфель, развернулась и отошла.

— Да, монархистка! Да, «лотерейный приз»! — продолжал Горчак, возвращаясь к прежней теме. — Я всё отлично понимаю, но ничего по­делать не могу. Влезла в душу, как репейник. И знаешь почему? «Мо­нако»! Оно дало ощущение возможного, и этим обезоружило меня. Я счи­тал, что, наконец, мой час пробил, и сдуру помчался задом наперед: не за тем, что маячит перед носом, а за прошлым, что осталось за спиной, а тут легко сломаешь шею... Додик, я с ума схожу! Я всё время думаю о ней!

Горчак побелел, у него дрожали губы и голос, и глаза были больные, как у брошенного пуделя. Берлянчик никогда не видел его таким. Додик был сыном своего города, где обычно чувства лёгкие как фреон. Здесь никогда не напишут романс «Гори, гори моя звез­да!»... или «Я встретил вас, и всё былое!». В Одессе поют только «Семь сорок» и «Свадьбу Шнеерсона». Поэтому Берлянчик был поражён состоя­нием Горчака.

— Знаешь, Алик, — сказал он, — я даже завидую тебе. Я в жиз­ни не испытывал таких шекспировских страстей.

— Додик, помоги! — взмолился шеф «Монако». — Мне нужен твой американец. Я должен сделать состояние. Я должен получить её!

— Какой американец — Билл О’Конноли?

— Да.

— Я думаю, он вряд ли тебе чем-нибудь поможет.

— Почему? Мы можем стать совладельцами хозяйства, если твой американец вложит деньги.

— Он не станет это делать.

— А что его, собственно, страшит?

— Ничего. У него их просто нет.

«Врет! — подумал шеф «Монако». — Это однозначно». Перед его глазами возник импозантный облик О’Конноли с косой приветливой улыб­кой и подвижной челюстью. Шеф «Монако» знал, что существует весьма ограниченная категория граждан, которой можно безусловно доверять. Это кое-кто из чиновников крупных предприятий, ученые закрытых инс­титутов, тюремные инспекторы и авторитетные бандиты, — то есть те, жизнь которых была связана со строгой проходной системой и в какой-то мере изолировала от тлетворного влияния городских нравов. Берлянчик в эту категорию не входил. «Ладно, — подумал Горчак, снимая с вешалки мужской костюм. — Посмотрим дальше. Пусть только приведет американца»...

Берлянчик легко угадал мысли шефа «Монако». Он понимал, что мало чем рискует, открывая правду Горчаку, так как знал, что искрив­ленное сознание его земляков не приемлет истину в ее натуральном ви­де. В городе, где все врут без разбора: из корысти, скуки, самоутверж­дения, болезненных комплексов, наплевизма, красного словца, убожества, спортивного интереса и просто бессмысленного политиканства, эпидемия которого давно поразила все этажи общества, — от коммунальных квартир и до первых эшелонов власти, — надо говорить чистейшую правду, если хочешь кого-нибудь надуть. Это всегда срабатывало безотказно.

Поэтому Берлянчик, как правило, открывал кредит доверия каждо­му, вне зависимости от репутации человека, что всегда возбуждало не­здоровые аппетиты его партнеров, и обычно оборачивалось выгодой для него. Правда, потом Додика мучила совесть, что он использует несовер­шенство интеллекта и способа мышления других в своекорыстных целях, что тоже является по сути обманом. Но Берлянчик утешал себя тем, что если его принимают за дурака, он в этом не виноват — он никого в этом не старался уверить, это всегда была инициатива партнера.

Шеф «Монако» вернул костюм на место и с ненавистью уставился на двух молоденьких мамаш, которые вслух обсуждали детские шортики, не подозревая, что мешают жизненно важному разговору, а затем оглянул­ся на выход. Через стеклянную дверь он увидал, что там, привалясь плечом к платану, его подстерегает семейный детектив.

— Послушай, Додик, — начал шеф «Монако», — неужели ты не веришь в мою затею?

— Нет, почему же, верю.

— Тут простая накатанная схема. Фабрика берёт у Билла О’Конноли кредит, который не может погасить, и мы её сразу же банкротим. Есть профессиональный банкротчик, связи в арбитраже, всё есть... Потом мы скупаем за копейки предприятие и становимся его владель­цем. Только нужен твой американец.

— Алик, мой американец — это блеф!

— Ладно, не гони! Я серьёзно говорю. С дирекцией все детали оговорены, но нужны кредиты, Додик: транспорт, сушка, смена обору­дования, новый цех и склады. Мы будем собирать сырьё по всей стра­не. Если мы хотим поставить дело на поток, нужен твой миллионер.

— Алик, это «ломщик»! Обычный аферист.

Шеф «Монако» снял со штанги длиннополое гипюровое платье и потянул его чуть выше талии с такой силой, что оно затрещало на деревянной вешалке, и тут же вернул его в соседний ряд мужских ко­стюмов.

Безумная страсть, толкавшая Горчака на поиски богатства, ис­казила его восприятие реального, сделала его не в меру подозритель­ным. Его вдруг опалила мысль, что теперь, когда в руках Берлянчика американец и его идея, он, Горчак, Додику не нужен.

— Хорошо, — сказал Горчак, глядя всё теми же больными пуделиными глазами, — пусть «аферист», пусть «ломщик»... Но ты можешь устроить эту встречу?

— Я подумаю.

Огромные средства и титанические усилия Берлянчика, положен­ные на реанимацию завода, не пропали даром: предприятие стало ожи­вать. Задымила труба, налетели проверяющие, с толчков и рынков вер­нулись специалисты, появились сбыт и прибыль. Через переводчицу синьоров Марчелло и Кармелло Берлянчик получил экспортный заказ.

Теперь настало время «Клуба гениев». Артгалерея уже работа­ла. Небольшой театр тоже. Таким образом, заработали две музы, созда­вая атмосферу элитной притягательности «Виртуозам Хаджибея». Теперь Берлянчик закупил полиграфическое оборудование, подобрал техперсо­нал и пригласил на роль редактора молодого профессионального фило­лога Наташу Гладыш.

— Наташа, — сказал он ей, усадив перед своим письменным сто­лом. — Хочу вас предупредить: я создаю журнал, чтобы печатать в нем не родственников и знакомых, а Лермонтовых, Гоголей, Стендалей и Толстых... Это тяжелый кусок хлеба для редактора! Прежде всего, вам придется поверить, что я в своем уме — это дастся вам трудней все­го... Теперь, как бизнесмен, который не любит тратить деньги попус­ту, я вам объясню идеологию проекта. Я исхожу из того, что генети­чески Толстые и Стендали не перевелись, и потребность в них тоже не уменьшилась. Надо их только разыскать. Что для этого потребуется? Живая атмосфера. Мы должны создать магнитное поле общественного ин­теллекта, способное отлавливать все лучшее, что есть в его безымян­ных недрах. Учтите: как только мы объявим, что издаем поэтов и про­заиков, к вам сразу хлынут потоки графоманов, но каждого из них вы должны встретить так, как вы бы встретили Шекспира. Вы добры, умны, приветливы, и оставайтесь таковой с любым, кто войдет в ваш кабинет. А к вам начнут приходить странные, неопрятные субъекты, со впалыми скулами и горящими глазами, и уверять, что они истинные гении — и не вздумайте в этом усомниться! Иначе мы сразу превратимся в мертво­рожденную чиновничью инстанцию, коими являются сотни других журна­лов, альманахов и газет. Верьте, что каждый из этих ненормальных — гений, и терпеливо с ним работайте. И тогда он обязательно появит­ся! Вам ясна задача?