Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Допустим! Но вы сократили объем и качество рекламы перед выборами, сменили шикарный офис на двухкомнатную конуру в доме-колодце на Гарибальди, и даже бал «Война и мир» решили провести в «Виртуозах Хаджибея» — опять-таки с целью экономии. Нет, нет, ма­дам… Ваша платежеспособность на нуле. Она целиком и полностью зависит от мужа, который, очевидно, уже снял вас со всех видов денежно-вещевого довольствия.

— Я могу легко исправить эту ситуацию.

— Не думаю, мадам.

— Не думаете? Но я, наверное, лучше знаю. Мне достаточно только позвонить ему, и все пойдет по-прежнему.

— Я не сомневаюсь. Но фокус в том, что вы не сделаете это­го...

— Почему же?

— Нет, нет, мадам... Деньги мужа сыграли с вами злую шутку: они взорвали масштабы ваших интересов. Увы, мадам. Молодая, чес­толюбивая особа, которая переписывается с Лондоном и возглавляет «Престольный набат», уже не снизойдет до «Лотереи любви», а ваш супруг, кстати говоря, не согласится на контакты с леди Четвуд. Таким образом, — продолжал Берлянчик, желая завершить этот коммен­тарий, но тут его сбил с ног сокрушительный удар.

Здесь уместно коснуться еще одной причины, которая привела к столь неожиданной развязке. Филипп Петрович, беспокойная душа, был просвещенным и гуманным человеком и, как всякий просвещенный и гуманный человек, болел бедами других. Он свято верил в человеческие ценности, забыв об их неземном происхождении, и это зачас­тую кончалось для него бедой. Еще в студенческие годы он организо­вал подпольное правительство, которое ставило своей целью захват Кремля и свержение ненавистного тоталитарного режима.

Однажды, вернувшись с вечеринки, его друзья застали угрюмого Филиппа горделиво восседавшим в кальсонной паре посреди комнаты на стуле.

— Я никого из вас не сдал! — сказал он небрежным тоном его любимых хемингуэевских героев и выдернул из боксерской расплющен­ной ноздри упрямый волосок.

— Позволь, кому — не сдал?! — искренне удивились те, не ве­дая о подпольной деятельности своего товарища.

— Комитету! Меня вызывали на допрос.

Сообщив эту ошеломительную новость, Филипп вкратце рассказал о своем «правительстве» и о всех подробностях допроса, на котором он все стойко отрицал. Но в самый напряженный драматический момент допроса в кабинет ввели Марика Штарка, его «министра иностранных дел», и тот подтвердил существование подпольного «правительства». Филипп был потрясен вероломством своего «министра».

— Марик, — произнес он сонливо-гнусоватым голосом, каким обычно убивают в коммунальных спорах. — Ты помнишь, я у тебя одол­жил двадцать рублей?

— Конечно, помню!

— Так вот, ты их теперь получишь! — заявил «премьер-министр» и согнул локоть в характерном жесте.

Будучи человеком чрезвычайно восприимчивым, он страдал от несправедливостей любого рода, — то ли это касалось частных лиц, то ли целых народов. Случалось так, что в его душе клокотала ярость, имевшая сразу десятки причин. В один и тот же миг он мог ненавидеть свое начальство, задержавшее зарплату, мысленно бра­ниться с Александром Невским за его унизительный поход в «Золотую орду», хаять современных ультрапатриотов и своего коллегу-грузчика с «Привоза», который попросил всего лишь на часок его тележку, а вернул после обеда.

По виду дочери он понял, что ее настигло вечное проклятие семьи — низкое предательство, и сердце отставного историка, пере­насыщенное обидами и болью, взорвалось.

— Папа, что ты делаешь?! — испуганно вскричала монархистка, когда Берлянчик рухнул через валик на диван.

Филипп Петрович обескураженно дернул головой и, багровея от стыда и раскаяния, нанес удар по собственной ладони.

— О боже, идиот! — воскликнул он, обращая свою ненависть уже к самому себе. Теперь он клял свою невоздержанность, которая нравст­венно опустила его до уровня короля Карла Девятого, автора Варфоломеевской резни, или завмага-тирана на «Привозе». «Ненависть к чу­жим порокам, — подумал он, — это начало морального Освенцима. Я веду себя как фашист!».

Опаленный этой мыслью, он бросился к Берлянчику, готовый мо­лить о прощении, но дочь, уже привыкшая к неистовым перепадам в его настроении, остановила его:

— Оставь его, папа. Потом!

Она вскинула руки к плечам так, словно осаждала толпу, и нервным голосом просила окружающих:

— Воздух! Воздух! Отойдите от дивана. Ему нужен свежий воздух!

Монархистка тут же устроилась возле пострадавшего, расстег­нула ему ворот.

Наконец Берлянчик вздохнул и размежил веки. Наступила тиши­на, которую нарушил продавец бальных нарядов.

— Ирина Филипповна, — вкрадчиво спросил он, сложив концы пальцев крышей и опуская их в сторону баула. — Как же все-таки с расчетом?

— Вы завтра же получите его.

— Из каких, простите, средств?

— Вам оплатит «Смех в раю».

— А что это за фирма?

— Обрядовых услуг.

— Вряд ли, — простонал Берлянчик, с трудом меняя скорбную позу жертвы на импозантную позу отдыхающего. — Я думаю, она тоже получила указание от Пумы не давать вам ни копейки.

«Странный тип, — подумал продавец бальных нарядов. — Почему он так себя ведет?! Очевидно, он имеет какой-то интерес и, наверное, огромный!».

— Мадам, — неожиданно сказал он, подсветив свои усы усмешкой. — Вы говорили про какие-то ценные бумаги...

— Да, да!

— Это, конечно, не решение вопроса, но знаете... я поду­мал, что об этом стоит говорить. Пожалуйста, что это за бумаги?

— Акции различных предприятий.

— А как они попали к вам?

— В свое время муж их оформил на меня.

— Какие же из них вы хотите предложить?

— Коксохима, например, — вмешался Додик, болезненно морщась от прикосновения к подбородку. — Денег там, конечно, нет. Но за ва­ши страусиные боа и кивера вы сможете получить бензол или антрацит. Мне кажется, это неплохая сделка!

— Это проблемы нашей фирмы, — сухо заметил молодой человек, подводя мизинцем ус. — Почему это тревожит вас? Я не понимаю.

— Видите ли, у меня была бабушка Инесса...

— Директор Коксохима? — съязвил молодой человек.

— Нет, тут несколько другое... Молодой человек, мы есть про­изводное от смешения кровей, проявление которых всегда зависит от потребностей эпохи. Так вот, моя бабушка Инесса была очень тяжелым человеком, и в коммунистическое время я жил по законам ее вздорного характера. Теперь поменялись времена, которые требуют другой наследст­венности — чести, слова, благородства! А это уже мой дедушка, лейб-медик императорского двора... Сейчас во мне бурлит его наследст­венность, и я не желаю быть соучастником бесчестия.

— Что же тут бесчестного? — тихо спросила монархистка, стис­нув влажный носовой платок, а Филипп Петрович снова потемнел лицом. Берлянчик чутко уловил суть его душевного смятения и посмотрел на монархистку. Он видел над собой ее порозовевшее лицо и два страдаль­ческих зеленых глаза, в которых плавали останки уважения к нему, по­томку питерских лейб-медиков. Его обдало жалостью и теплотой. Но тут же Додик подумал о том, что снова идет на риск физической расправы над собой ради интересов этой женщины, и его кольнула совесть: ведь он был еврейский муж и, как всякий порядочный еврейский муж, имел право соглашаться на побои только ради Лизы.