Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Да-а-авид Семенович, — тонко протянула она. — Вот не ожи­дала.

Разгневанный Берлянчик уже собрался учинить ей допрос, когда из соседней комнаты с блудливым лаем выскочил осатаневший шпиц, об­хватил его правую ногу передними лапками и, стоя на задних, принял­ся удовлетворять низкие инстинкты своей собачьей природы.

— Прочь! — крикнул Додик, стараясь сбросить собачонку с ноги. — Гей, паршивый! Убирайся!

— Давид Семенович, — деликатно подсказала главбух. — Он не знает, что такое «убирайся!». Он знает слово «нельзя!». Ему надо сказать: «Тосик, нельзя!».

— Тосик, нельзя! — гаркнул Берлянчик, взбешенный тем, что вы­нужден заниматься лингвистикой с похотливой собачонкой вместо того, чтобы выяснять судьбу украденных денег.

— Вы не так говорите...

— А как, черт возьми?

— Тверже! Командней… «То-о-сик, нельзя!».

— Что вы мне тут устраиваете курсы офицеров?! — вспылил Бер­лянчик, отшвырнув шпица ногой. — Вы знали, что в магазине недоста­ча?

«Сундук» рывками уселась поудобней, так что, казалось, сумка галопирует под ней.

— Нне-ет... Галя вела собственный учет.

— Где он?

— В синей тетрадке.

— А где синяя тетрадка?

— В толстой красной папке.

— А где красная папка?

— Всегда лежала на ее столе.

— Так езжайте и возьмите!

— Но... Она уничтожила ее.

— А печать... Где магазинная печать?

— Тоже у нее.

— Но это мистика какая-то! — вскричал Берлянчик. — Почище Копперфилда. Пять лет вы корпели над пудовыми гросбухами, жалуясь на ишиас и мигрень, а в финале — ни документов, ни тетрадки, ни печати!

Главбух пухлым, согнутым мизинцем подобрала сиротливую сле­зу.

— Вы говорите так, будто я воровка какая-то...

— Это неплохая мысль!

Странно, но эта резкость, которая в сердцах вырвалась у Додика, не только не задела «Сундука», а, казалось, совсем наоборот: главбух трепетно вздохнула и глаза ее задернулись туманной поволокой.

— Эх, Давид Семенович, — тихо молвила она, шарманно поправ­ляя юбку над сырами и колбасами. — Слепой вы человек... Вы нутра женского не видите! Ну как я могла обесчестить вашу кассу, если я... жизнью вам обязана! Если вы... Да вы в мое сердце загляните! Там такая мука. Такая благодарность. Такая нежность к вам.

Берлянчик взглянул на ее ногу, торчащую за сумкой, как огромный зуб над заячьей губой, и повеселел. Ее искренность не вызывала у него сомнений. То, что ему объяснялась в нежных чувствах пятидесятилетняя страдалица, которая прятала под юбкой утятовские сыры и сервилат и помогла обчистить магазин, его не удивляло: он знал местные любовные традиции. Они вполне допускали такую ситуацию. В Одессе можно терять голову от пылких чувств и обворовывать предмет тайных воздыханий. И то, и это мирно уживаются друг с другом.

— Нет, — с грустью вымолвил Берлянчик. — Я не верю вам.

— Давид Семенович! Красотулечка моя!

— Оставьте! Не раньте мою душу. У нас два миллиона семнадцать тысяч недостачи — так сильно вы любить меня не можете. Ваше сердце на это не способно!

В тот же день он ее уволил. По правде говоря, Берлянчик сде­лал это без особой охоты. Несмотря на свой опыт и практицизм, он был безоружен перед вероломством «Сундука» или Галины Крот, так как философия «Клуба гениев» понуждала его вникать в человеческие моти­вы их поступков. Они не хотели создавать «Виртуозы Хаджибея». Им не нужна была разумная облагороженная жизнь. Каждый из них стоял на грани нищеты, болезней и страха безработицы, а любое сострадание к ним, любое живое движение души выносило Берлянчика за пределы их понимания и делало, как сказал бы Довидер, «сладким фрайером» — удобной мишенью для алчного расчета.

Между тем над «Виртуозами Хаджибея» сгущались грозовые тучи. Внезапное увольнение «Сундука» и Галины Крот вызвало панику среди кредиторов, и даже те из них, что принимали любые отговорки и терпе­ливо ждали расчета, сейчас тоже всполошились. Они ломились в каби­нет, шумно требуя погашения долгов и грозя всеми видами силовых воздействий: бандитами, прокуратурой, судом, милицией, налоговыми службами и даже обычным мордобоем.

— Погодите, погодите, — успокаивал Берлянчик рослого, разъя­ренного мужчину с заросшим, как у ризеншнауцера, лицом. — Не машите кулаками. Что вы поставляли в магазин?

— Потрошки «Собачья радость».

— На какую сумму?

— Три тысячи двести гривен.

— Отлично! Вот и превосходно. Зачем же нервничать? Сейчас мы все уладим без разбитых челюстей, сломанных ключиц и других те­лесных повреждений. Давайте ваши документы.

— Какие документы?

— Подтверждающие долг.

В глазах «Собачьей радости» появлялась внезапная растерян­ность.

— Но позвольте ... Ваш завмаг платил за потрошки наличными, а документы мы уничтожали, чтобы не платить налоги.

Берлянчик разводил руками:

— Тогда, голубчик, непонятно — кто кого должен колотить? Ведь вы помогали обворовывать «Виртуозы Хаджибея».

— Кто — я?!

— Да, как это не прискорбно… Поскольку вы завозили «Собачью радость» без всяких документов, завмаг клала выручку себе в карман, а фирме доставались только запахи «духов и туманов».

— Но так торгует вся Одесса! — кричал взбешенный поставщик, и спор разгорался с новой силой.

Это были дни позора и унижений. Он, Берлянчик, меценат и фи­лософ, отец-основатель «Клуба гениев», исповедовавший красоту духа и купеческую честь, вдруг оказался в презренной роли должника и шар­латана. Этого он вынести не мог!

Однажды он вернулся в свое убежище на Базарной в крайне уд­рученном состоянии. У соседей гремел телевизор, и даже в коридоре было слышно, как рекламируют средство для потенции «Золотой конек». Берлянчик быстро прошмыгнул в свою комнату, опасаясь встречи с со­седом. В голове у него стоял густой зеленый свет и сухо потрескива­ло в ушах.

Он снял портупею с кобурой, согнал кота с дивана и в чем был улегся на него. Некоторое время он тупо смотрел на высокий потолок, ощущая остатки тепла живого существа, а затем перевел взгляд на по­желтевший от времени портрет Сталина, стоявший на пузатом, еще тро­фейном комоде. Вождь надменно улыбался и как бы говорил ему: «Дурак ты, братец! Много глупостей наделал. Зачем ты послал главбуха на операцию в Германию, оплатив ее расходы? А зачем Галину Крот пожа­лел? Одна бы умерла, а вторая бы повесилась, как того ей хотелось, — и нет проблем! Ты не имел бы кредиторов и был бы уважаемым и чест­ным человеком».

— Демагог ты, Йося! — буркнул Додик, погрузившись в сон. — А «Клуб гениев»? А мои идеи?

— Опять дурак! — спокойно возразил вождь с заметным грузинс­ким акцентом. — Запомни: большие светлые идеи осуществляются крова­выми руками.

В это время запел мобильный и Додик очнулся от подступившей дремоты. Звонил Довидер. Он сообщил Берлянчику, что суд восстановил Галину на работу и обязал оплатить ей все прогулы.