Алексей Котов - Рыцари и сеньоры (сборник)

Люба жила в своей комнате одна… Часто во время «тихого часа», я приходил к ней и ложился отдохнуть на ее кровать. Люба — даже если она нервничала по какому-то поводу — никогда не пыталась стащить меня со своей постели, а если ее настроение было испорчено до предела, просто не обращала на меня внимания. Она говорила мне «просто помолчи и все!..» и принималась тихо, с муравьиным упрямством, хлопотать по своему немудреному, в общем-то, хозяйству. Я называл это «женским инстинктом». Люба бросала на меня — «лодыря и лежебоку» — нарочито сердитые взгляды и добавляла насмешливые обвинения уже в свой адрес. Например, «и за чем я с тобой, дура, связалась?!» или «я отдала тебе лучшие дни своей пионерской юности, а ты снова дрыхнет на моей кровати!» Но были и исключения. Однажды Люба виновато улыбнулась и сказала: «Спи уж, однолюб, если пришел…» Почему Люба назвала меня «однолюбом» я не знаю, ведь я всегда пытался доказать ей, что я самый что ни на есть оголтелый донжуан…

Когда мы не ссорились, я действительно усыпал. Люба ложилась рядом и смотрела на меня. Сквозь сон я чувствовал прикосновение ее губ и понимал, что пора вставать. Наша возня с детьми (именно возня, а не какое-то там воспитание!) не могла быть прерванной более чем на час. Но вставать не хотелось и я обнимал Любу… Какое-то мгновение ее тело было расслабленным и податливым. Еще толком не придя в себя после мимолетного сна, я пытался подмять под себя это желанное тело, сжать его в объятиях, но оно ускользало… Теленку не хватало мужского упрямства. Люба не без удовольствия прислушивалась к моему недовольному ворчанию и торжествующе улыбалась.

Я ничего не знал о прошлом Любы, никогда не расспрашивал ее о нем, но… я не знаю, как тут сказать… я просто догадывался о нем так, как догадываются о запахе букета цветов, рассматривая его фотографию. Жалела ли Люба о чем-нибудь?.. Иногда казалось что да. Особенно когда Люба задумчиво смотрела на меня своими умными, огромными глазами и словно силилась что-то понять, переосмыслить и наконец-то там, внутри самой себя, перестать испытывать темный, безотчетный страх.

Люба была очень красива… Она отлично знала это и, как я уже говорил, ее взбалмошный, привыкший к безусловному подчинению нрав, в наших мелких стычках был способен только на рывок, взрыв, но никогда на долгое сопротивление. А я попросту тянулся к ней, как тянется голодный к пище и что-то подсказывало мне, что нужно быть крайне осторожным. А может быть, я все-таки действительно хорошо понимал, что играю в какую-то опасную игру сути, которой не понимал сам?.. Люба училась в университете на факультете психологи, и я не думаю, что она сама могла бы найти ответ на этот вопрос.

После очередной ссоры или моего ночного и, как всегда безуспешного «штурма», Любочка могла пойти на особо изощренную месть. Местом действия для этой драмы частенько оказывался речной пляж. Мы почти каждый день водили к реке два-три отряда (точнее говоря, две-три группки) весело галдящих пионеров. Река была мелкой, сетка вокруг детского «лягушатника» надежной, а шестеро вожатых могли дать какой-нибудь парочке из своей среды отдохнуть хоть чуть-чуть от неумолчного детского крика, писка и визга. Вот именно тогда, — и только тогда! — то есть на пляже и чуть в стороне от других, Любочка и начинала осознавать свою полную власть надо мной!..

Никогда, ни до, ни после, я не встречал более красивого и совершенного тела, чем у Любы. Его профиль можно было нарисовать одной плавной линией — в нем не было ничего лишнего. Это была завораживающая, чарующая и великая красота!..

Наверное, в ту недобрую минуту я представлял из себя довольно жалкое зрелище. Один брошенный на полуголое тело Любы взгляд поднимал в моей душе целую бурю: это был и страх, и робкое (но робкое только теперь!) понятно какое желание, и абсолютная уверенность в своей собственной ничтожности, и злая затравленность теленка вдруг угодившего в колючую чащобу. Я прятал глаза, уходил в воду к детям, но Любочка была везде. Она была рядом со мной как тень и в то же время не обращала на меня ни малейшего внимания.

Да, это была жестокость и при чем довольно утонченная!.. Я удирал от Любы в дальний конец пляжа, но она находила меня и там. Она ложилась рядом и «открывала собрание» в лице старшей пионервожатой и своего непосредственного подчиненного. Люба рассматривала песок и сухо говорила о мероприятиях, детях и моем педагогическом невежестве. Но это было терпимо только до тех пор, пока Любочка не переворачивалась на спину. Один мой взгляд, брошенный на ее грудь или плоский живот, возводил мою панику в степень истерики. Я был готов бежать куда угодно от жгучего желания, стыда и от себя самого себя.

«Ну что, съел, да?..» — говорил мне насмешливый взгляд Любочки.

Однажды я не выдержал. Вернувшись с пляжа, я вошел в комнату Любочки и закрыл за собой дверь. Потом я разделся и лег в ее постель. Между делом я пожаловался на то, что у нее маленькое одело.

Тем временем Любочка безучастно смотрела в окно и делала вид, что ничего не происходит.

— Иди сюда! — коротко бросил я ей и сам удивился грубости своего, вдруг ставшего низким и хриплым голоса.

Любочка промолчала. Я повторил свои слова и они снова прозвучавшие как приказ.

Любочка обернулась и с усмешкой посмотрела на меня. У нее был спокойный, даже холодный взгляд.

— Сначала — замуж! — твердо сказала она.

— Еще что?..

— Мне хватит и того, о чем я только что сказала, — спокойно ответила Любочка. — Кстати, любимый мой, ты — хам и действительно абсолютная свинья.

Я подумал о том, что я наверняка далеко не первый у Любочки… Буду им или уже был? Впрочем, даже это было самым важным! Именно в эту минуту, — бесконечно растянутую и злую — я вдруг как никогда раньше близко, до боли соприкоснувшись с этим злом, вдруг понял, что Любочка никогда никого не любила. Там, в ее прошлом мире, любили только ее, и может быть, даже не ее саму, а ее игру в любовь и исполнение чужих желаний. Передо мной стоял совершенно чужой мне человек…

Мы смотрели друг на друга, но встретились глазами только на пару секунд… Нет, все-таки холодная усмешка была не самым главным в глазах Любочки. Да черт бы меня побрал, если я вдруг не прочитал в них некую отстраненность исследователя, склонившегося над микроскопом! Я был только объектом исследования, при чем дольно простым, откровенно туповатым и не заслуживающим больше, чем прохладный интерес. Не знаю, была ли моя следующая мысль полным сумасшествием, но я вдруг понял и то, что Люба способна на предательство, а в отличие от меня — теленка! — она способна на него в любую минуту и это предательство далось бы ей без тени боли. Любе была нужна и интересна только власть над человеком. Ее выгода — ее выигрыш! — всегда была именно эта власть.