Элина Савва - Адам и Ева постсоветского периода

И, под отрывающие от этого грешного мира песнопения, все присутствующие в церкви, начиная со священников, совершали обряд прощения: кланялись друг перед другом, говорили покаянные слова, троекратно лобызались. Слабый и чувствительный женский пол, не выдержав накала умиления, плакал. Елена Андревна возвращалась со службы с розоватыми ободками вокруг глаз, мокрым носовым платком в кармане и необъяснимым светлым чувством в душе. Она готова была лобызать каждого встречного, испрашивая у него прощения – просто так, от волны великодушия, поднявшейся в её неокрепшей неофитской душе. «Надо будет зайти к Катерине Иванне – прощения попросить, я ведь о ней плохо думала…» И Елене Андревне ярко представилось, как она, с просветлённым лицом, звонит в дверь Катерине Ивановне, та открывает – запыхавшаяся от домашних забот, или от приёма гостей, или сонная, с развалившейся причёской – потому как отдыхала – воскресенье всё-таки, а Елена Андревна, громко сморкаясь, расчувствовавшись от широты собственной чистой души, испрашивает прощения у онемевшей в изумлении Катерины Иванны. Последняя, вытаращив глаза, стоит, прислонившись к косяку, осев от неожиданности, фигурой напоминая мешок с картошкой, и не знает: то ли звать соседку пить чай, то ли вежливо послать куда подальше.

«Нет», – передумала Елена Андревна, – «пожалуй, для Катерины Иванны это будет чересчур конфузно – она ведь не знакома с православными обычаями. Я лучше ей позвоню, вкратце суть опишу и, прощения испрошу, если она на то будет настроена.»

И Елена Андревна вздохнула, сокрушаясь о том, что люди живут в одном государстве – номинально православном, в одном городе, да что там – в одном дворе! – а словно в разных странах: то, что для церковного человека естественно, людям внешним – совершенно непонятно.

Дорогою домой Елена Андревна вспомнила ещё многих и многих на кого она неприветливо смотрела, о ком неуважительно думала и у кого, следовательно, нужно попросить прощения. Список становился довольно внушительным. Она остановилась на кандидатуре самого близкого человека – Петра Иваныча.

«– Ну, чего я буду у Петра Иваныча прощения просить? Я и так для него всё делаю: обеды-ужины вовремя – вкусные, сытные. Всегда он обстиран, обглажен. В квартире – чистота. На журнальном столике – газеты его любимые», – рассуждала Елена Андревна, как ей казалось, здраво. «Все его привычки и прихоти всегда соблюдаются, да что там – свято чтутся: «Еленочка, не клади мои носки рядом с носовыми платками.» «– Да что ты, Петя! Они ж все выстираны, чистые!» «-Еленочка, есть вещи, которые объяснить трудно, но соблюдать надо. Платки – пожалуйста, туда, где моё нижнее бельё, а носки – где-нибудь отдельно», – вспомнила она один из многочисленных случаев, не замечая, что мысленно передразнивает любимого супруга. В её головке Пётр Иваныч сказал последнюю фразу нарочито гнусавым голосом с мимикой слонёнка из старого мультфильма про Мартышку, Попугая, Удава и прочую африканскую живность в советской интерпретации. Пётр Иваныч, надо заметить, был весьма ааккуратен, скорее, даже педантичен и не мог терпеть всякого неряшества, особливо в мелочах: газеты – стройной стопочкой, очки – в футлярчике, зубы – ну да, в чашке с чистой водой, под крышечкой. Елене Андревне, с темпераментом более широким и шумным, пришлось долго с этим смиряться и за 30 лет совместной жизни она почти к этому привыкла. «Даже сориночки нигде лишней не оставляю, лишь бы он не гундел или лекцию не начинал со своими философскими выкладками насчёт ведения домашнего хозяйства», – добавляет она про себя возмущённо. – «И где мне ещё прощения просить – скорее, это он у меня должен, за все годы терпения»… «счастливого брака» – добавил бы любой из их знакомых, но расшалившаяся мысль Елены Андревны на данном уровне медитации посторонних доводов не воспринимала. «А вот остальным – перед кем я действительно виновата – всенепременно позвоню!»

В таком приподнятом настроении, едва кивнув в прихожей мужу, обрадовавшемуся её приходу, Елена Андревна развернула записную телефонную книжечку и, как перед Новым Годом, весьма крепко засела возле телефона с поднятой трубкой, набирая ловкими пальчиками знакомые номера, забыв о любимых сериалах, ужине… иногда и поводе, зачем позвонила.

Пётр Иваныч несколько обеспокоенно смотрел на часы, на которых короткая стрелка неумолимо подползала к циферке 7 – обычному времени ужина, и желудок, выдрессированный многолетней привычкой, начинал тихонечко урчать, а Елена Андревна всё говорила, говорила и говорила по телефону с невидимыми и, с ежеминутной прогрессией, ненавидимыми Петром Иванычем собеседниками. Как Шерлок Холмс, Пётр Иваныч читал газету, но всё слышал. Его ухо, слегка выдвинутое из-за газетного листа, уловило непривычные слова о прощении – их Елена Андревна адресовала каждому, кого достиг её звонок, даже своему троюродному брату-мусульманину, перенёсшему в детстве обрезание, а потому с терпеливым удивлением относившемуся к разнообразию мировых религиозных традиций. «У него-то за что?!» – поразился Пётр Иваныч. Он был слегка потрясён тем, что его супруга оказалась в чём-то виновата перед таким большим количеством людей.

Наконец, словив паузу, когда жена умилённо тихонечко вздохнула после разговора с Катериной Ивановной, Пётр Иваныч нерешительно заикнулся: «Еленочка, а ужинать скоро будем?» Елена Андревна вздохнула теперь уже глубоко, и как показалось супругу, несколько обречённо, тяжело поднялась с кресла и молча отправилась на кухню. Тут Пётр Иваныч почувствовал себя виноватым. «Да в чём же?» – удивился он сам себе, – «в том, что есть хочу?»

«Ах!» – с лёгким негодованием думала Елена Андревна, повязывая фартук на талии, – «все 30 лет – одно и тоже: кушать, кушать, кушать, обеды-ужины, газеты, новости, прогулки эти убогие по вечерам – будто в жизни больше ничего нет!» Она пыталась вернуть умилительно-возвышенное настроение церковной службы, но оно безвозвратно улетучилось.

За ужином, смакуя поджаристую куриную ножку, Пётр Иваныч, мечтательно поднял глаза к потолку и попросил у скорбно молчавшей Елены Андревны:

– А что, Еленочка, давно ты не готовила макароны по-флотски – у тебя так славно получается. Может, завтра…

– Петя! – бросила со звоном вилку об край тарелки супруга. – Ну, неужели, неужели ты ни капельки ничего не чувствуешь! Ничего не понимаешь!

Пётр Иваныч снова ощутил невероятное чувство вины неизвестно за что и ждал от супруги разъяснений.

– Ну, допустим, не интересует тебя это, но ведь с телевизора все говорят, в газетах твоих вот пишут!

Газета, пущенная в негодовании рукой Елены Андревны, взвилась огромной птицей, прошелестев печатными крыльями и спикировала к ногам Петра Иваныча. Он поднял, автоматически всматриваясь в страницы.