Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

— Был он тут, вон глянь-ка! — продолжал дядюшка, свободной рукой показывая в сторону плиты (в другой он крепко сжимал кисть).— Там и по сю пору мокрый круг от кувшина, что он оставил.

— Ей-бо…— подтвердила тетя Маркит, а священный ужас забирал ее все сильней.— Послушай, отец, брось-ка ты эту штуковину,— наконец осмелилась она, видя, как ее старо́й корчится в страхе, но синего шнура не выпускает.

— Черт побери, до чего шибко тянет,— бурчал дядюшка, исходя по́том и теряя вместе с ним последние капли мужества,— и куда ж оно тянет?

Он вопросительно уставился на дверь.

— Не ходи, отец! Еще куда-нить заведет…— предостерегала его тетя, пытаясь (эдакая былинка!) удержать дядюшку.

Но кума Ировца, коли он войдет в раж, не уймешь. Перебирая шнур обеими руками, он продвигался к двери. Дернул посильнее — и тете Маркит почудился запах ладана, совсем как в костеле, когда пан декан подходит с кадильницей. Тут весь ее страх словно рукой сняло.

Так они оба, держась за шнур, добрались до двери.

У двери кисть перешла в тетушкины руки, и она сквозь мозоли учуяла — шелковая! Живехонько перевернула — поглядеть, не подсунуто ли изнутри шерсти. Какой там! Чистый шелк! Даже испугалась сердечная — экий грех на душу взяла. Виданное ли дело, чтобы святая вещь да с подвохом, ровно от какого-нибудь Экштайна!

И вот что удивительно. Пока они эдак, держась за шнур, к двери шли, приметила тетушка, что гроза стихает. Поначалу-то бушевала, точно собралась разворошить весь Бабий Пупок (холм на Кдыньском перевале) и перекидать в Баварию, а тут вдруг разъя́снилось, как и положено в четыре часа утра.

Идет дядюшка, перебирает шнур, тетя за ним. Дошли до черной кухни (каморка за печью, под дымоходом), оба остановились, и дядюшка исподтишка оглянулся на тетю. Сомнение его взяло, не замешан ли тут все ж таки нечистый, ведь всякому известно, что через печную трубу (с нами крестная сила!) только ведьмы летают, хотя на тетку Маркит этакого не подумаешь, во всей округе слыла набожной прихожанкой.

Тетушка тоже перекрестилась, не выпуская из рук синего шнура, ускользавшего через приоткрытую дверь в черную кухню. Потом промолвила:

— Ступай за ним, отец, и не бойся!

Да еще и подтолкнула старо́го в спину.

— Глянь-ка! — отозвался дядюшка тонким голоском уже из-под дымохода.— Полезай сюда, Маркит!

И верно, было на что поглядеть! Дядюшка с супругою ожидали бог весть каких плутней нечистого, а тут перед ними диво-дивное, но сразу видать — дело рук самого святого Фролианека, а вовсе не козни рогатых недругов человеческих.

Надо же! Синий шнур через трубу тянулся вверх и пропадал в устье дымохода, где, словно черное зеркало, лоснилась закопченная кладка. Думаете, он был привязан к крюку или откуда-нибудь свисал?!

Как бы не так! Через трубу он уходил наружу, в голубую небесную высь, и там растворялся.

Дядюшка и тетушка, задрав головы, стояли под дымоходом в полном оцепенении, не замечая даже брызгавших на них дождевых капель. Дядюшка пядь за пядью отпускал шнур — он уже начинал смекать что к чему! — и тот сам уползал вверх, ровно его кто подтягивал. Знаете, как тянет веревку, когда детишки змея запускают!

Потом его стало тянуть все слабее, дождь прекратился, из трубы больше не брызгало, а когда кисть очутилась перед самым дядюшкиным носом, над дымоходом высветилось небо, да такое васильково-синее, точно кто накрыл трубу тетушкиным праздничным фартуком.

Дядюшка совсем отпустил кисть, та еще малость подпрыгнула у него над головой (ясное дело, Ировец ее сразу же опять цапнул, чтобы не выскользнула!), и — глядь! — по самому краю трубы протянулась и засверкала на солнце золотая нить.

Тогда-то и смекнул дядюшка, какую награду, какой подарочек преподнес ему нынче поутру его святой покровитель, и, дабы убедиться, что тут нет обмана, дернул изо всех сил за шнур — аж присел на корточки.

«Ууууу-йууу-фффу!» — завыл над трубой ветер, васильковое небо разом заволоклось тучами, и трижды подряд блеснула молния, словно хотела испепелить все вокруг. Липа на площади зашумела — вот-вот ее вывернет с корнем, зловеще громыхнул гром, ворота риги хлопнули так, что все в доме затряслось, с крыши хлева посыпалась дранка, будто орехи с дерева, и в трубу полетели градины величиной с кулак.

Чистое светопреставление! Да только тут же и кончилось.

Стоило дядюшке ослабить шнур, как буря начала стихать: ливень перешел в дождь, дождь — в мелкий дождичек, дождичек — в легкую изморось, а там и моросить перестало, и над трубой снова показалось васильково-синее, как тетушкин праздничный фартук, небушко.

— Это, голуба, вервие от погоды,— говорит дядюшка, и подбородок у него дергается.— Наконец-то до меня дошло! Ах ты, мой золотой благодетель Фролианек!.. А теперь держи да не отпускай, хоть тут гром греми. Я мигом ворочусь! Не отпускай, слышь!

Тетушка опомниться не успела, как кисть уже была в ее трясущейся руке, а дядюшка куда-то убежал. Ростом она не вышла, а потому сильно потянула вервие от погоды книзу. И снова хлынул ливень.

Дядюшка, и верно, воротился мигом. Он успел слетать к старым воротам, выдрал из них крюк и теперь забивал его внутрь дымохода, поелику возможно выше — на самую расчудесную погоду. От радости он то и дело промахивался — и все по большому пальцу, но даже боли не чувствовал. Затем покрепче привязал вервие к крюку и повесил на дверь черной кухни старинный замок, который еще дед его вешал на сундучок с талерами и кронами. Замок был висячий, похожий на пистолет с винтовым затвором,— пока отомкнешь, с полчаса, не меньше, покрутишь.

— Никому ни словечка, слышишь? — пригрозил дядюшка.— Не то, черт тя дери, коза забодай,— ты ведь меня знаешь! Худо будет! Да ступай уж — пора печку затоплять!

Дядюшка — как был в исподних, деревянные башмаки на босу ногу — вышел в сад; даром что трава была мокрая,— бухнулся на колени и молитвенно воздел руки к щипцу крыши, где с незапамятных времен красовалось гипсовое изображение покровителя двух враждебных стихий — огня и воды, охранителя от молний и пожаров святого Флориана, во всех положенных ему, как военной особе, доспехах гасящего из кувшина полыхающее у самых его сапог пламя.

Под изображением святого такие же гипсовые выпуклые буквы возвещали: «Флорианъ Гировецъ. В лето господне 1803». То было имя прадеда нашего героя, наследуемое всеми владельцами дома сего.

Нельзя утаить, что к изображению патрона всех Ировцев, числящихся в анналах истории, дядюшку привело скорее любопытство, нежели подлинная вера, и, стоя на коленях, он молился лишь губами, тщетно пытаясь пробудить в себе истую набожность, для коей был столь необычный повод…

Вопреки всему, его одолевали мысли, весьма далекие от почтения к святому Флорианеку!