Илья Ильф - Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки

Очень немногие из успокоившихся в альбоме франтов и женщин с чертовским выражением лица ценны хотя бы как натура.

Фабрике нужны лысые, нужны люди тучные или очень худые, пригодится хромоногий, пригодится все характерное.

Людей студийного образца и вида фабрика не выносит. Особенных способностей ни к кому из них не приложено, а в студийной бородке ничего характерного нет. И портреты их никогда не будут потревожены режиссером, спешно набирающим актеров для своей картины. Ему совсем не то нужно.

– Мне требуется дюжина проституток!

Картина требует женщин развратной наружности. Нужны нахальные, жадные, хитрые лица. Кандидатки одна за другой проникают в логово режиссера.

Он быстро вглядывается и морщит лоб. У кандидатки на редкость милый и порядочный профиль. Режиссера это приводит почти в негодование.

– Голуба, – говорит он, – вы же по внешности голубица, а мне нужны вампиры.

Голубица огорченно уходит.

– Просто уже не могу видеть честные лица, – вздыхает режиссер. – Такая профессия. Где все эти женщины с порочными ртами? Почему сегодня я вижу только ангелов?

Все же, мало помалу, тигрицы и вампиры находятся. Их ищут в рабисе, киношколах, среди знакомых и среди незнакомых.

Подбирается удивительный ассортимент лиц, горящих нечистыми страстями. Их пробуют в игре, снимают фото, и только после этого трудная работа собирания «типажа» может считаться оконченной.

Все остальное в том же роде. Если режиссеру надо показать матросов, то он ищет таких людей, которые и без морской формы будут похожи на матросов, – выискивается не просто подходящая фигура, а тип.

Имеется «железный» сценарий. Он уже исправлен, дополнен, урезан, исчерпан, снова дополнен и снова исправлен. Изменений в нем больше не будет.

Установлен календарный план съемок. Все готово, и костюмерная подсчитывает:

– Одна сорочка детская, колыбель одна деревянная, брюки штучные.

И так далее.

Сам режиссер носится по загроможденному постройками ателье. Карманы его подозрительно вздуты.

– Яблоки и пряники. Ничего не поделаешь. Сейчас снимем пробуждение четырехлетней девочки. Можно уже.

Можно. Свет проверен.

– Тогда принесите девицу.

Девицу приносит сама мамаша.

Между прочим, многие мамаши и папаши быстро вошли во вкус по части оплаты киногастролей своих весьма несовершеннолетних детей и теперь меньше 60 рублей за съемочный день не запрашивают.

– Да мы, может быть, одному Москвину столько платим!

По ужимкам мамаши видно, что она считает свое дитя способней Москвина, а сбавляет с запрошенного только из вежливости.

Толстощекой девочке делают репетицию и мягко показывают, что нужно делать.

– Свет! Приготовились!

Прожектора и солнца зажигаются с аэропланным гудением. Мощный свет заливает свежепостроенную комнату и спящую в люльке девочку.

– Начали! Встань, Ляля! Так, так, молодец! Ну, зевни. Потри глаза ручкой. Зови маму. Мама, мама! Мамы нет, Ляля. Плачь!

Тут девочка, встревоженная необыкновенной обстановкой и ослепительным лиловатым светом, начинает плакать не на шутку.

Раздается великолепный рев. Девочка плачет вовсю.

– Стоп, стоп! – кричит режиссер.

Он бросается к девочке. Задабривает ее яблоком и готов сам рыдать вместе с ней. Но в глубине души он очень доволен.

Плач вышел как нельзя лучше. А все остальное, кроме хорошо снятой сцены, для кинорежиссера кажется безразлично.

Из недели в неделю идет волненье и продолжаются хлопоты. Картина работается полгода и больше. Но вот все сцены сняты. Негатив проявлен и попадает в копировочное отделение лаборатории.

В копировочной темно. Мутно млеют красные лампочки. Копировочная, как некая театральная геенна, имеет только два цвета – черный и красный.

В темноте быстро мигают два квадратных красных глазка аппарата «Дуплекс». На нем печатаются две ленты сразу.

Напечатанная лента во мраке передается в проявочную, наматывается по 40 метров зараз и спускается в ванну.

Из ванны лента выходит оживленной, покрытой бесчисленным количеством отпечатков, и идет в фиксаж.

Водяной душ в промывочной обливает ленту одновременно с обеих сторон. Окрашенные и обсохшие ленты ворохами перетаскивают в разборочное отделение и взвешивают. На фабрике ленты считаются весом.

Монтаж, сборка, склеивание отдельных сцен в длинную пьесу – последняя и сложнейшая операция в кинопроизводстве.

Сцены укорачиваются и вовсе бракуются. Кое-что переснимается совсем. Картина снабжается надписями, просматривается частями и целиком, опять изменяется и склеивается.

Она готова. Ее выдают в прокат.

Ленинград в смятении.

По Невскому проспекту с треском и песнями проходят роты преображенцев. С Троицкого моста съезжают казаки. Дворцовая площадь оцеплена. Вокруг Александровской колонны, нежно и тонко покрытой инеем, вьются конные городовые. Орут и шевелят усами офицеры в форменных башлыках. Мчатся какие‐то пернатые прохвосты голубовато-жандармского вида. Молодые люди трубят в рупоры, командуя десятью тысячами народа, и молочница, старая, препоганая бабища, кричит:

– Товарищ городовой!

Она – не молочница и товарищ – не городовой.

Это киносъемка для картины «9 января». Под аркой Главного штаба формируется шествие гапоновцев к царю. Возами подвозят иконы, хоругви, церковные фонари и портреты царской четы. Городовые конскими задами осаживают посторонних. Посторонние недовольно пищат:

– Вошел в роль! Смотри, убьют.

В это самое время коридоры кинофабрики запружены невероятным народом. Здесь господствуют моды девятьсот пятого года. Доподлинные старухи в ротондах, пелеринах, мантильях и плисовых каких‐то тальмах жмутся к стене. Беломундирные кавалергарды на пол-аршина возвышаются над толпой. Князь Васильчиков прячется в бухгалтерии, чтобы не помяли гусарского мундира, сановники в треуголках с плюмажем торчат всюду, а человека, играющего Николая II, даже не показывают. Его нельзя показывать. При его появлении все кидают работу и потрясенно таращат глаза. Такого человека надо хранить в сейфе. Это кинодрагоценность. Он играет совершенно негримированным, а похож на царя так, что служители музеев в Зимнем дворце (кой-кто из них служил во дворце по многу лет, и их критике можно вполне довериться) только дергают головами и говорят:

– Вот Николай так Николай! Прямо царь польский, великий князь финляндский.

Это не актер. Фамилия его Евдаков. Он заведует 10‐й ленинградской хлебопекарней. Его поразительное сходство с царем было замечено еще при старом режиме, и полицией ему было внушено не носить бороды. Революция, так сказать, сбросила цепи с бороды заведующего. Между прочим, Евдаков играет свою роль совсем неплохо.