Павел Мартынов - Пограничное состояние (сборник)

Фантастика. «Гнать» вот, кстати, тоже хорошо стали, с подходцем, с душой, знаете ли. Ну, или вот еще «шило». На любителя, конечно, но что делать, когда край как надо, а нету?

А ведь было, было совсем не так давно еще место и время, где люди не то что на вкус — на запах и цвет забывали, как оно, это пойло всяческое, выглядит.

Даю пеленг. Время это было «самое лучшее и точное в мире» — советское, которое нынешнему юному поколению, как ни крути, прошлый век и архаика, а ветеранам «гондурасских» революций — лишь редкая ностальгическая слеза в глазу.

Местом же был Памир, или, если быть точным, территория бывшей Горно-Бадахшанской автономной области Таджикской ССР, расположенная в самом высокогорном аппендиксе «широка страны моей родной».

То есть буквально там, где в 1895 году русские казаки по указу царя-батюшки обустроили границу для защиты южных рубежей империи. А всего через каких-то сто лет на Руси, на которой и так-то не очень подозревали о существовании этой, извиняюсь, дыры (кроме того что есть «замечательные» сигареты марки «Памир», и это-де такие высокие-высокие горы, куда вроде бы лазил сам дедушка Ленин, за что «благодарные» потомки в его честь одну вершину именем Мавзолея обозвали), напрочь россияне позабыли и оставили к бесу все это богом проклятое и никому задаром ненужное, провернув-таки колесо истории «взад».

И жили там замечательные советские люди таджикско-шугнанской национальной наклонности: гостеприимные, приветливые, улыбчивые, то есть в общем неплохие и по-своему порядочные. Но по причине трудовой недозанятости имели они скверную привычку учиться в высших учебных заведениях всея ЭсЭсЭсЭр. В вузы, как жители национально-кадрированных окраин, они поступали легко и непринужденно, чем с течением лет обеспечили родному краю потрясающую статистику: самый высокий процент на душу населения людей с высшим образованием! Видимо, это, а может, и смесь партийно-перестроечных веяний вкупе с тайными исламскими, а то и зороастрийскими верованиями подтолкнуло их к тому, чтоб установить в области «зону трезвости». То есть лишить не только постоянно проживающий, но и безвременно служащий контингент населения, включая славную когорту отдельного корпуса пограничной стражи, возможности снимать стресс без применения холодного и огнестрельного оружия.

Однако не таков российский воин, чтоб не разжечь огня в пустыне, потеряться в каменных джунглях или не организовать в «безъядерной зоне» испытания асимметричных ответов нападкам невероятного врага.

— А еще, Митя, в наших суровых заставских условиях можно запросто сделать «Хайль, Гитлер».

— Это как это, батяня? Чего это за такое, за фигня такая?

— Чего-чего… — поморщился Деда Вова (он же — древний и потертый, как седло Батыя, майор Блинов Владимир Александрович, начальник славной погранистической заставы). — Бражка это такая, сынок, полпиво! Андерстэнд? Горцы-шерпы называют это пойло «ракси», непальцы — «чанг», японцы — «саке», корейцы — «макколли», ну а мы, «озверевшие» русаки, зовем его «Хайль, Гитлер». Почему «Хайль, Гитлер»? Эх, молодежь, ни черта-то вы не знаете, и всему-то вас надо учить. Ладно, слухай сюды внимательно. Конспектировать не обязательно, чай, не на лекции. Тем более что математика проста как дважды два. Итак, чтобы сделать наше «домотканое» ракси, берешь обычную трехлитровую банку и хорошенечко ее промываешь. Да, правильно, водичкой. Род-ни-ко-вой, ключевой водичкой. Готовишь ингредиенты — килограмм сахара, сто грамм дрожжей и полкило риса. Аккуратно засыпаешь всю эту хрень в банку, заливаешь чистой. Ну, конечно, ключевой. Заливаешь чистой водой, а сверху!.. — Пауза. — А сверху натягиваешь на горловину резиновую перчатку. Да, медицинскую. И все. И баста! Ставишь «изделие» на две недели в теплое место. Наблюдаешь: как только пена прекратит образовываться и перестанут выделяться пузырьки — значит, готово. Далее по схеме: сцеживаешь в нужном объеме и употребляешь с удовольствием. Тинктура не шедевр, но, как говорится, на безрыбье и брага — «Чивас Ригал»!

Сказано — позабыто. Пролетело слово по изгибам и лакунам военного мозга и ушло в атмосферу. Лишь осталась в подсознании, где-то на периферии нейронно-рефлексивного, куфическая вязь интонаций неглупого и чуткого старшего товарища да брошенные в беспорядке цифры, коды и алгоритмы.

Но… Проводив вскорости после того разговора Деда Вову в такой всегда в этой местности долгожданный отпуск, «ма-ла-дой» лейтенант загрустил от перспективы встречи Нового года в гордом и до безобразия трезвом одиночестве. А до «елочки зажгись!» оставалось-то всего две быстродогорающие недели! Тут и поперло из подсознания, тут-то и вспомнилась ему незатейливая «батина» рецептура во всей ее простоте и, так сказать, исключительной надежности.

Следуя строго по унаследованной схеме, Митя «зарядил» заветную банку и нежно, как, наверно, никогда в жизни не натягивал даже презерватив на своего «друга», обтянул ее сверху резиновой перчаточкой. Проставил дату и время в настенном календаре и стал наблюдать.

На вторую ночь, устав вести научные наблюдения, Митенька сморился и уснул, даже не сняв «камуфляжа». Разбудил его негромкий хлопок, легкий свист и последующий за ним шлепок. Митя, хронически недосыпающий в отсутствие командира (один офицер на заставе — вечный ответственный), на два счета оторвал тренированное тело от койки, в прыжке передернул затворную раму Макарова, мягко упал на пол, перекатился и изготовился для стрельбы лежа.

Тихо… Придя в себя, медленно встал, зажег свет и, разрядив пистолет, протер глаза. «Ничего. Никого. Ага, вижу… Фу… Перчатка на полу валяется… Слетела, значит… Ну-ну…»

Заинтригованный, он снова водрузил ее на горловину и, заварив свежего чайку, решил понаблюдать еще немного… Обвисшая на банке, безжизненная, как снятый после употребления кондом, перчатка сначала медленно, потом чуть быстрее, словно кобра, раздувающая капюшон, стала подниматься, поигрывая пальчиками и пытаясь гипнотизировать его, как кролика-сомнамбулу… И вдруг — бац! — взвилась в воздух и медленно спланировала на пол.

«Зиг хайль! Зигхайль! Зиг хай…»

Так продолжалось, пока Митю снова не бросило в объятия Морфея.

А утречком, уходя на заставу, Митя уже без всяких церемоний и телячьих нежностей вздернул перчатку на горлышко банки.

— Сидеть-бояться, резиновая Зина!

Сказано было сильно, но не зло, скорее тускло и как-то без особой надежды в бесцветном голосе.

Время шло. Перчатка большую часть времени аморфной обездвиженной амебой лежала на полу, а Митя практически потерял интерес к вялотекущему эксперименту.

И лишь 31 декабря, ближе к вечеру, ближе к этим ритуальным танцам вокруг колючего в лампочках дерева, он вспомнил об отложенной задаче и решил, что пришла пора ставить практические опыты. С некоторым любопытством и изрядной долей скепсиса он сцедил мутную жидкость, понюхал. Сомнительно. Но пахло чем-то отдаленно напоминающим спиртное. Мужественно зажмурив глаза, осторожно отхлебнул… Б-ррр!..