Феликс Кривин - Полет Жирафа

— Стихи сама сочинила?

— Какие стихи? Это я просто так разговариваю.

Ты посмотри на неё! Просто стихами разговаривает. Цветаева нашлась. Ахмадулина.

А Пустыня разговаривала дальше:

— Деревне на потребу деревья повезли. Эх небо, что ж ты, небо, они ж к тебе росли. Они ж к тебе тянулись, не замышляя зла… А жизнь не оглянулась и дальше побрела.

И до чего складно рассказывает! Ну прямо тебе стихи. Жизнь не оглянулась и дальше побрела. Мне бы так не сказать. И с небом разговаривает, как за кружкой пива.

— И что дальше?

— А ничего. Деревья вырубили, оставив пни, как надгробья. (Во образ, а?) Приземистые, угрюмые и все поголовно лысые. (Поголовно лысые — это надо запомнить). Это тоже крик моды, но неслышный, больше похожий на молчание. И не потому, что нечем кричать, нечем шуршать, шелестеть, а просто потому, что неинтересно.

Она замолчала, уже не в силах говорить. Я тоже расстроился. И она продолжала, словно ободряя меня:

— Но умные потомки решение нашли: пошли расти негромко, не видно от земли. Приходит в лес деревня, как встарь, в былые дни, глядит: а где ж деревья? Вокруг сплошные пни. Уже никто их не рубит, а они всё равно не растут. Из предосторожности.

— И где они теперь?

— А где ж им быть? Дожди их вымочили, солнце высушило, ветры развеяли в пыль. Видишь, на мне сколько пыли? И каждый пылёнок, махонький, лысенький, воображает себя развесистым деревом. Такие лысые времена. (Какой образ!)

Она заплакала.

— Ты бы там поспрашивал, когда они кончатся, лысые времена. Чтоб мне опять зазеленеть, лесом к небу подняться. Сколько можно, сил уже нет никаких.

Я пообещал. А у кого я узнаю? Наши пни позалазили на такие вершины, что до них никому снизу не дотянуться. Да они никого и не видят — с такой высоты.

— Так я буду ждать, — сказала Пустыня.

Рабинович всюду рассказывал этот анекдот, и все смеялись, какая смешная была у Рабиновича жизнь, потому что у них самих жизнь была не очень смешная. Но там, где не видят ничего смешного, потому что не смотрят, а усматривают, вдруг резко перестали смеяться и вынесли Рабиновичу выговор по партийной линии.

Тогда Рабинович стал рассказывать другой анекдот. Потому что он был такой человек, ему непременно нужно было, чтоб вокруг него смеялись. И опять получилось, что он рассказывает автобиографический анекдот, хотя жизнь была не его, а совсем другого Рабиновича.

И там, где не видят ничего смешного и не смотрят, а усматривают, опять резко перестали смеяться и исключили Рабиновича из партии.

Это был для Рабиновича удар ниже пояса, и это опять оказалось смешно. Но там, где не смотрят, а усматривают, до того не увидели ничего смешного, что посадили Рабиновича не на стул. И потом, когда его подняли с ненастула, он стал про это рассказывать так смешно, что все буквально падали от смеха, а те, которые падали с высоты, даже разбивались. Оказывается, они потому и старались не смеяться, чтоб не разбиться от смеха с высоты. И тогда Рабиновича не стали сажать не на стул, а отправили в противоположные места, где можно было удобно сидеть, но не было ничего смешного.

И теперь Рабинович стал рассказывать сказки. Это было уже не так смешно, но люди, которые смеялись на русском языке, смеялись, как над анекдотами, внутренне добавляя что-то своё, запретное, крамольное, и удивлялись, как этот Рабинович с такими сказками ещё остался жив, и они смеялись от не смешного так, как смеются от смешного, а Рабинович не смеялся, потому что он уже прожил жизнь и научился относиться ко всему, что в ней было, серьезно.

Вы ж понимаете! Кому это нужно? Поэтому некоторые даже начинали терять к Рабиновичу интерес, но потом задумывались и опять находили интерес, потому что задумываться тоже бывает интересно.

Один Муравей, козёл по национальности, полюбил Корову, по национальности муху. Корова немножко стеснялась своей национальности, но Муравей был по своим убеждениям интернационалист и прощал Корове её национальность.

Это было с его стороны великодушно, и Корова полюбила Муравья. Её даже не смущало, что он такой маленький, потому что чем мы меньше, тем большей в нас выглядит душа.

— Ну что ты, глупая, — говорил Муравей, утешая Корову в её национальности. — Ну подумаешь, муха. И не такие бывают национальности. У нас одна собака по национальности блоха и, представь себе, живёт, никто её за это не притесняет.

Корова немножко утешалась, но не до конца. Она мечтала, что, когда они поженятся, она всех детей запишет на национальность мужа. И сама запишется, если разрешат.

Но пока они только начинали ходить на свидания, причём ходила одна Корова, а Муравей ехал на ней, так что, ещё не дойдя до свидания, его можно было уже начинать. И она бы не шла, а летела на свидание, если б не боялась выдать свою национальность.

Они резвились, как дети, которые от этого могли появиться в любой момент, играли в прятки, которые Корова называла жмурками, потому что жмурилась она замечательно, а спрятаться никак не могла. А Муравей прятался просто великолепно.

Они играли в перегонялки, и муравей всегда Корову перегонял, забираясь на самый кончик её носа, и торчал вперед, а Корова вся торчала назад, и как бы быстро она ни неслась, она не могла перегнать кончик своего носа.

Муравей гулял по Корове, как по парку или проспекту, забредая в самые отдалённые места. У Коровы много отдалённых мест, потому что вся она состоит из больших расстояний. И, конечно, ей было щекотно, от муравья всем щекотно, некоторые так и валятся на землю от смеха, создавая у муравья впечатление, что он такой большой юморист, балагур, душа общества. И Корова падала на землю и визжала: