Феликс Кривин - Полет Жирафа

Никуда не спрятаться от просьб,
от петиций никуда не деться…
Вот тогда оно и началось,
это избиение младенцев.
Тяжела ты, шапка, тяжела!
Снова все клянут и укоряют:
«Ирод, Ирод, отойди от зла,
ничего взамен не сотворяя!»

На греческой площади людно.
Усталый и спавший с лица,
какой-то оратор приблудный
тревожит умы и сердца.
Афинское жаркое лето,
его не отыщешь, оно
давно уже кануло в Лету,
куда-то на самое дно.

Кольцом окружая столицу,
столетья над нею встают.
А там, у подножья, толпится
афинский рассеянный люд.
А в центре, как огненный кратер,
как пламя, что рвётся из тьмы,
грохочет, клокочет оратор,
тревожа сердца и умы.

Но что-то не видно тревоги,
скучает афинский народ
и прямо оратору в ноги
оливки лениво плюёт.
И зря вдохновения реки
струит исступлённый пророк…
Эх, греки, эх, древние греки,
вам даже и древность не впрок

Вот и рухнули преграды,
воссиял свободы дух.
Разбрелось по полю стадо,
Каждый сам себе пастух.

Но не одолел природы
возвышающий обман.
Так устроена свобода:
каждый сам себе баран.

Государство никак не уляжется
так, чтоб было удобно народу.
А народ всё никак не отважится
свой характер явить и природу.

Так всегда и водилось и водится:
правит бал то тиран, то урод.
А народ все никак не народится,
только делает вид, что живёт.

Насилие, насилие,
смешны твои усилия
скрывать своё бессилие,
пуская силу в ход.

Построивший Бастилию
окончил жизнь в Бастилии,
разрушивший Бастилию
взошёл на эшафот.

Ходят люди по планете —
Ать-два! Ать-два!
Ходят взрослые и дети —
Ать-два! Ать-два!
Это главные слова.
Слушай общую команду!
Твёрже шаг! В затылок глянь!
Вдарь по нотам, музыканты!
Запевалы — песню грянь!
А иначе дело — дрянь.
Чижик-пыжик-забияка
на Фонтанке водку пил.
У попа была собака,
знаем, кто её убил.
Шире грудь! Металл во взоре!
Подтяни живот и зад!
Как там десять негритят?
Утонули на просторе?
Ать-два! Ать-два!
Остальное трын-трава.
Убирайся, лень, с дороги!
Прочь, тоска! Сомненье, брысь!
У кого устали ноги,
тот на руки становись!
Громче маршевые звуки!
Зорче глаз! Чётче шаг!
У кого устали руки,
следуй дальше на ушах!
Патриоты, диссиденты,
Все на марше — и вперед!

Есть мечта у президента
так построить весь народ.

Жил на свете султан по прозванью Карем.
У султана Карема имелся гарем:
шестьдесят четыре персоны,
все крикливы, блудливы и сонны.
Настоятель гарема красавец Селим,
называвший гарем не гарем, а «горим!»,
умолял султана Карема
отпустить его из гарема.
Он учиться хотел. Но султан отвечал:
«Что такое, Селим? Почему заскучал?
Ты, что предан работе всецело,
оставляешь любимое дело?
Каждый хочет учиться, — промолвил Карем,
но не это от нас ожидает гарем.
Об учении думать не время:
посмотри, что творится в гареме».
А в гареме такое, что бедный Селим
наводил бы порядок до самых седин.
Но собрал он сознательных женщин
и нарёк их советом старейшин.
Эти мудрые женщины, знавшие толк
в чувстве долга и в том, чего требует долг,
неусыпно и неустанно направляли желанья султана.
Только тех отбирал для султана совет,
кто имел и заслуги, и выслугу лет,
кто был сдержан, уравновешен,
в мыслях скромен и в страсти безгрешен.
И султан загрустил от порядков таких:
«Что-то стал ты, Селим, затирать молодых.
Правда, старость почтенна, но все же
ты дорогу давай молодёжи».
А Селим бы и рад продвигать молодёжь,
только где молодую такую возьмешь,
чтоб она подошла по заслугам
и годами была, как старуха?
И всё чаще султан уходил в кабинет,
говоря, что для радостей времени нет,
что в его, государевой, власти
не своё, а народное счастье.
Но заметил, заметил учёный совет:
он впускал посторонних к себе в кабинет
Стоит только окну раствориться,
как в окошко сигает девица.
Что тут можно добавить? Гарем под рукой,
а супруг изменяет гарему с другой.
Тут — открыто сказать не пора ли? —
возникает вопрос о морали.
Был с султаном серьёзный, большой разговор,
пригласили его на персидский ковёр,
попросив напрямик объясниться:
что он делает с этой девицей?
От такого вопроса увяла трава,
что-то мямлил султан, подбирая слова,
и о чём-то смущенно просил он…
Но любовь придала ему силы.
«Я люблю эту женщину! — крикнул Карем, —
и любить её буду до гроба!»
И султан распустил нелюбимый гарем,
а Селима послал на учёбу.

Нужны жилетке рукава,
чтоб быть счастливой вместе с ними.
А то случится одева-,
а — ться якшается с другими.

Нужны галошам сапоги,
они в сомненье и тревоге:
не знаешь, встать с какой ноги,
чтоб лихо шлёпать по дороге.

Закату хочется в рассвет,
рассвету — в сумрак и ненастье,
и да упрямо рвется в нет,
предполагая в этом счастье.

Но счастьем нам не угодить,
одно мы в жизни знаем твёрдо:
едва научишься ходить,
как говорят: иди ты к чёрту!

А морда просит кирпича отнюдь не для беседы
о Тициановых холстах, о ритмах Дебюсси.
Нас окружает странный мир, который нам неведом,
его услышать и понять едва ли хватит сил.

Но морда просит кирпича. Не для высоких истин,
не для задумчивых страниц, что выстрадал Монтень,
Уходит солнце в облака, и опадают листья,
и стынут жаркие слова, и мысль уходит в тень.

А морда просит кирпича. Безмолвно, безнадёжно.
Откуда в мир она пришла? Куда она уйдёт?
Но просит морда кирпича… Когда-нибудь… возможно.
Жизнь продолжается. Всему настанет свой черёд.

Майор Иванов, хорошо пообедав,
случайно попал на обед к людоедам.
Смутился, конечно. И даже хотел
признаться, что он уже плотно поел.
Но было бы это едва ли уместно,
поскольку ему приготовили место
не за столом — в самом центре стола.
Гордыня майора была польщена:
ведь был он пока ещё только майором
и даже полковником станет не скоро,
майорство его остаётся при нём,
а тут — почитай генеральский приём.
Майору в майорах уже не сидится,
но что за причуда — на стол громоздиться?
Кому это нужно? Хорош этикет!
Ведь так из майоров дойдёшь до котлет.
И вдруг — словно что-то раздвинуло шторы
в смятенном и тёмном сознанье майора:
внезапно он понял, что это лишь сон.
Придётся, ребята, сменить рацион!
И надо же было вам так промахнуться!
Учтите: лишь стоит майору проснуться,
и ваш, мироеды, исчезнет и след.
Накроется ваш генеральский обед.
Так думал майор, беспощадно и едко.
И вдруг он осёкся, узрев людоедку.
Ах, как на майора смотрела она!
Ещё голодна, но уже влюблена.
У женщины связано то и другое,
и это в ней самое дорогое, —
так мнилось майору. Наверное, он
был тоже и голоден, и влюблен,
хотя перед сном хорошо пообедал.
И он бы проснулся назло людоедам,
за их людоедство воздал им сполна…
Но мысль промелькнула: а как же она?
Она же исчезнет, развеется, сгинет,
её не останется и в помине,
нигде для неё не отыщется мест…
Пускай перед этим хотя бы поест.
Как стало застолье за вилки хвататься,
он было подумал: пора просыпаться.
Но как тут проснёшься? Он просто без чувств
от этих бездонно разинутых уст.
Пусть ест дорогая. Куда торопиться?
В другой раз ведь может она не присниться.
Его уже режут, шматуют, едят,
а он всё храбрится; ни шагу назад!
и так хорошо на душе у майора!
Теперь он, конечно, проснётся не скоро,
и, может случиться, вообще никогда…
А что если это не сон, господа?