Феликс Кривин - Полет Жирафа

Жизнь идёт тяжёлым шагом прямо, криво и зигзагом,
чтобы тяжестью своей не всегда давить людей.
Только к острову Гвидона жизнь не слишком благосклонна:
плачет мать, грустит жена, не отходят от окна.
Как уплыл по океану князь Гвидон — и в воду канул.
Сколько лет прождали зря — нет ни князя, ни царя.
Гонит юная супруга мысли чёрные про друга:
может, болен? Может, пьян? Может быть, Гвидон Жуан?
А мамашу мучат мысли, что Гвидон не знает жизни:
он добряк, он доброхот, он такой, Гвидон, Кихот!
Белка, старая пройдоха, между тем живёт неплохо,
но орешки не грызёт, а на рынок их везёт.
Там дают за них скорлупки — и не нужно портить зубки.
С рынка белка на базар, закупает там товар
и опять спешит на рынок, волоча вагон корзинок.
Словом, вертится, как все, в нашем общем колесе.
А ребята Черномора не выходят из дозора:
что увидят, то упрут — вот и весь дозорный труд.
И тоскует производство, и клянет своё сиротство:
на десятки верст вокруг не найдешь рабочих рук.
Если молвить без обмана, руки все в чужих карманах,
где куют и стар и мал оборотный капитал.
А Гвидонова супруга от тоски и перепуга
так худа и так бледна, словно в лебедя она
начинает возвращаться… Только б с мужем попрощаться.
Где он, милый? Где же он? Нет, не едет князь Гвидон.
А давно ли было дело, что во лбу звезда горела
и под пышною косой плавал месяц золотой?
И звезда, и месяц в скупке за проклятые скорлупки.
Тридцать три богатыря не теряли время зря,
поработали на суше, потрясли людские души
и нырнули в моря гладь капиталы отмывать.
Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет,
на кораблике купцы приготовили концы.
И на острове Гвидона их встречают благосклонно:
пушки с пристани палят, но не точно, не впопад,
все тяжёлые снаряды с кораблём ложатся рядом,
не в гостей, а в честь гостей в ожиданье новостей.
И рассказывают гости, перемыв знакомым кости:
в мире есть страна одна, издалёка не видна
и вблизи, пожалуй, тоже, разве только в день погожий,
но хватает места всем, кто приехал насовсем.
А вокруг другие страны, так обширны, так пространны,
их объехать — тяжкий труд. Но народ живёт и тут,
мужики, а также бабы, называются арабы,
ходят в шёлковых штанах, да поможет им Аллах.
И у них посередине, между небом и пустыней,
между сушей и водой государство Божежмой.
Много званых и незваных в той земле обетованной,
среди прочих там, пардон, поселился князь Гвидон.
Рассказав такие вести, поклонившись честь по чести,
корабельщики-купцы дружно отдали концы.
А ребята Черномора для большого разговора
тот же час легли на дно с Черномором заодно
и пустились строить планы о земле обетованной.
Хороша она, земля, особливо издаля.
Волны катятся на берег из Европ и из Америк
Да, пустил он здесь росток, этот ближний всем восток.
Даже гордые арабы к этим землям сердцем слабы,
так и смотрят — глядь-поглядь, где бы тут обетовать.
Эта жуткая картина в сказке только середина.
Но зачем смущать сердца? Обойдемся без конца.

Принцесса на горошине, и нечего скрывать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет.
Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет.
Но поутру прохожие вдруг стали замечать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Была б она подброшена в кастрюлю или в таз,
как это ей положено, тогда бы в самый раз.
А чтобы сытой задницей поверх продукта спать —
уж ты прости, красавица, как это понимать?
Ругаются прохожие: в стране гороха нет,
ещё не огорошены детсад и горсовет,
и ничего похожего в сельмаге не сыскать,
они ж её, горошину — подумайте! в кровать!
С кого за это спрашивать? Кому держать ответ?
За каждую горошину, которой в супе нет,
за каждую картошину, что разлетелась в дым,
за каждую галошину, в которой мы сидим.
Ругаются прохожие и поминают мать:
принцессы на горошинах, а мы не можем спать!

Не жалею, не зову, не плачу,
что живу я так, а не иначе,
что, войдя в преклонные лета,
прожил жизнь не тигра, а кота.

Что дрожал и умирал от страха,
что ни день давал я мах за махом,
что к начальству ластился, как кот,
чтобы слопать лишний бутерброд.

Извините, зайцы и бараны,
что ушли из жизни слишком рано!
Обращаюсь к мертвым и живым:
всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Ах этот Пушкин! Он тогда моложе,
он лучше был, и мне не позабыть
Его слова: «Любовь ещё, быть может…»
Конечно, может. Как же ей не быть!
И я твержу, я лезу вон из кожи,
свои года пытаясь превозмочь,
В надежде, что любовь ещё быть может.
Конечно, может. Как же ей не мочь?
Слова, слова… Такая вроде мелочь,
но их коварным смыслам нет числа.
Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь.
А там и немощь… Страшные дела.
Ах этот Пушкин! Наважденье наше.
Тягаться с ним — кому достанет сил?
Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!»
но он и тут меня опередил.
Довольно слов. Куда я лезу сдуру!
Я промолчу и буду пить вино.
Ах эта русская литература!
Что ни скажи — всё сказано давно.
На этом фоне мне похвастать нечем,
и ты меня, подруга, не суди.
Я просто говорю: ещё не вечер.
Что?
Каково?
Ну, Пушкин, погоди!

Ворона каркнула во всё воронье горло,
сыр выпал, и его лисица спёрла.
Теперь её не сыщешь, не догонишь…
Чем больше каркаешь,
тем больше проворонишь.

Далека ты, путь-дорога,
но, не ведая другой,
мы идём, шагаем в ногу
со своей второй ногой.

Один поэт, надвинув шляпу,
сказал в вечерней тишине:
«О, дай мне, Джим, на счастье в лапу,
дай, Джим, на лапу счастье мне!»

Ну как же город будет,
ну как же саду цвесть,
когда такие люди,
что страшно рядом сесть?

Мятежной, бурною порою
воскликнул вдохновенный скиф:
«Мы наш, мы новый мир построим!»
Но где тот скиф? И где тот миф?

Аня! Поезд!