Виктор Рябинин - Леди в бане

– … мать, – вдруг взрывом вклинился в обмякшее сознание Ерёмы, пребывающего на Памире блаженства, грозный рык Михаила.

И тут же отдыхающий зад незадачливого любовника, вкусив ожогом кипятка хорошую плеть или палку, подал остаткам разума команду к действию. Потапыч одним прыжком из положения лёжа сверху переместился к двери сарая, поправ все законы земного притяжения, и был готов к самым отчаянным действиям по спасению своего бренного тела. Поэтому, предназначавшийся ему последующий удар, пришёлся по разомлевшим чреслам Степаниды, которая вынесла его стойко и безголосо, с чувством уже вполне осязаемого смертного часа.

Еремей Потапыч был уже на ближайших подступах к спасительной кромке леса, когда справедливая рука Михаила схватила его за ворот праздничной рубахи.

– Стой, сволочь! – вновь ударил по ушам беглеца трубный глас возмездия.

И обманутый муж тут же сграбастал дальнего родственника за грудки и поволок по бездорожью к избе. Ерёма обмяк и не сопротивлялся. Даже его корешок съёжился до небывало невнятных размеров и уже не болтался рукоятью нагайки, как бывало когда-то.

Ввалились в избу. Степаниды не было видно. Видимо, умолотила от супружеской кары под родительское крыло.

Михаил шваркнул гостя под порог, словно куль с мякиной, а сам вышел в сени, но то час же вернулся, сжимая в руках двустволку. Подойдя к столу и выпив стакан, он как-то буднично сказал:

– Сейчас тебя, падлу, стрелять буду, – и, подумав, добавил: – Насмерть.

Еремею Потапычу было всё едино. Он умер ещё по дороге к лесу, поэтому уже ничего не понимал умом, а лишь крупно вздрагивал и подмигивал левым глазом.

Песня была спета. И гармонь играла за упокой…

Долго шли лесом, а когда ноги Потапыча замедляли ход, он сразу же ощущал промеж лопаток холодок стволов, что немедля прибавляло силы, и смертник переходил на рысь.

– Стой, гад, пришли, – наконец зло сказал Михаил. – Становись вон под ту берёзу.

Потапыч покорно прижался худой спиной к стволу, как бы влипая в него, и уже без непутёвого подмигивания зацепился взглядом за направленные в грудь стволы ружья. В голове молотком стучало: «Господи, прости!» и «Господи, за что?»

Михаил напоследок обматерил родственничка, а заодно и собственный уклад жизни, и прицелился. Смертоубийство шло своим чередом.

И тут вдруг Потапыча прорвало и сверху, и снизу. На землю что-то по ногам потекло, а к небесам, набирая визгливую силу, вознёсся голос самобытного артиста, истекая словесами о родстве, а также о земной и небесной каре. Но морально пострадавший супруг продолжал целиться, выбирая наиболее ненавистную часть тела врага и опуская стволы всё ниже, пока не поймал на мушку затаившегося истинного виновника этой трагедии. Потапыч же, угадав точку прицела и кое-что прикрывая своё единственное, не считая трёхрядки, хозяйство, заголосил из последних сил отлетающего разума:

– Миня, не бери грех на душу! Сучка не захочет – кобель не вскочит!

Эта народная мудрость и спасла гармониста. Так как Михаил призадумался, качественно сплюнул на дальнеродственного блудника и, горяча себя бодрым словом, пошёл разбираться со Степанидой. Этим и закончилась родственная драма жизни, но без смертельного исхода и лагерных этапов.

Припозоренный муж до святок учил жену уму-разуму то вожжами, то чем-нибудь деревянным, но до серьёзного повреждения членов не дошёл, потому как Степанида на весь приход ревела белугой, причитая, что гармонист брал её сонную силой и не успел опечалить бабье нутро своим поганым семенем.

Еремей же, сперва с испугу ударился в подсобное земледелие, но так как в округе полюбился с каждым разом меняющийся рассказ о его смертельной схватке с Михаилом, то Потапыча вновь стали привечать на празднествах, справедливо полагая, что хоть избы и не крыты, зато звон больно хорош.

…поношение, срам, позор.

Не мало ли поносу будет?

В.Даль.

В это росное, воспеваемое соловьями и прочей пернатой дребеденью утро, граф Мотнищев, Сигизмунд Карлович фон Штрипке по матушке охлаждал свои благородные чресла в ласковых потоках речушки, невнятно струящейся по его родовым угодьям. Склизкие налимы и проворные раки приятно щекотали разгорячённое гимнастическими игрищами тело, и слабая улыбка озаряла бледный лик Сигизмунда.

Светлые думы, отражаясь на челе, бесследно исчезали среди кувшинок и ряски, повинуясь его лучезарному взгляду. Всё дышало негой и сладострастием. Иногда мысль застревала на урожаях с озимых, порой соскальзывала на былое и думы или путалась в исторических дебрях родных окраин.

Вот, скажем, эта незатейливая речка. Сколько бурных событий свершилось на её замшелых брегах! Но она по-прежнему незлобиво катит свои волны, ласкаясь к стыдливо прикрытым осокой берегам.

Когда-то, в блаженные времена отрочества батюшки, Карла Гапоныча, выходил до ветру на заливные луга босоногий мужик в посконной рубахе и, учуяв сладкий запах варева, голосил через реку своему старому знакомцу:

– Пахом! А чегой-то стряпает твоя Палашка? Дух за версту. Ась?

– Уху, ядрит твою в лапоть! – зычно разносилось над водой в ответ. – Не ходи в гости до завтрева.

«Ухуя… ухуя…» – бездумно несло до дальних отрубов спорое эхо новое географическое название безымянной речушки. Вот так оно и прижилось среди простого народа, особливо в умах дворовых девок и баб. Да мало ли в отечестве еще более ловких и ласкающих слух названий!

Сигизмунд стряхнул нахлынувшие воспоминания детства и направился к берегу, по ходу дела отдирая от розового тела медицинские пиявки. От мигрени, после вчерашнего, и след простыл, поэтому дурная кровь более не распирала члены.

На беду, по крутому берегу Ухуи об эту пору прогуливалась в коляске княгиня Алевтина Ширеметрова, давняя пассия графа. В младые годы их бездумная любовь чуть ли не дошла до безумств с членовредительством девичьей плоти. Но Сигизмунд вовремя взял себя в руки и удалился от мирских соблазнов, проводя досужее время в тиши книжных кабинетов и винных погребов. Тем более, что Алевтина успела к тому моменту посадить графа в долговую яму.

Сигизмунд поднял очи в гору и сомлел, а княгиня зарделась. Сенные девки, плескавшись обочь графа по-домашнему, опрометью прыснули в кусты, прикрываясь лопухами и блюдя оставшуюся с девичества честь. Кобылы же, запряженные цугом в коляску, скосившись умным глазом на непотребный и неприбранный вид Сигизмунда, испугались вида голого человека и понесли по буеракам. Княгиня вывалилась из экипажа и, кляня графа, стала месить грязь пешим порядком до ближайшего почтового тракта.

В отместку за нанесённый ей урон души и тела, госпожа Ширеметрова поведала высокосветскому обществу о порочащих графа связях с простолюдинками, приукрасив их развратными сценами из французских романов, а попутно растрезвонила и о плачевном финансовом состоянии распутника. В результате этого поноса Сигизмунду было отказано с визитами в приличные дома, состоятельные господа не подавали руки, а ближайшие помещики зачастили в гости ради утоления срамного любопытства и обмена амурным опытом.