Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]

— Нет, уже сил моих больше нет. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвечала она, стоя на пороге лавки, и крикнула в отворенную дверь извозчику: — Коше! Же ве домой… Же ве а ля мезон. Вене зиси э партон а ля мезон.

Извозчик выбежал за Глафирой Семеновной и, участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade», стал подсаживать ее в экипаж.

— Да дай хоть за вино-то рассчитаться, и я с тобой поеду, — говорил Николай Иванович.

— Черт! Дьявол! Бездушная скотина! Не хочу с тобой ехать! Оставайся в пьяной компании, обнимайся с нахальной бабой… Рассчитаться с извозчиком и у меня золотой найдется. Посмотрю я, как ты один будешь шляться по Парижу без французского языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но ведь я же могу сию минуту… — бормотал Николай Иванович. — Мадам! Комбьян? Сколько аржан? — крикнул он француженке, обернувшись в открытые двери лавки, но экипаж уж тронулся, и кучер постегивал бичом застоявшуюся лошадь.

— Глаша! Глаша! Погоди! — раздался голос Николая Ивановича вслед удалявшемуся экипажу.

Из экипажа ответа не было, и экипаж не останавливался.

На улицу выбежали мадам Баволе и французы без сюртуков и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que madame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous amuserons bien [36] Мадам уехала? Мне кажется, что мадам капризна, но не плачьте, мы повеселимся хорошо ( фр. ). , — говорила мадам Баволе, как бы подсмеиваясь над Николаем Ивановичем, и, взяв его под руку, снова втащила в свою лавку.

Оставшись с компанией один, Николай Иванович очутился совсем уж без языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французских слов был крайне ограничен и состоял только из хмельных слов, как он сам выражался, тем не менее он все-таки продолжал бражничать с компанией. Пришлось разговаривать с собутыльниками пантомимами, что он и делал, поясняя свою речь. Хоть и заплетающимся от выпитого вина языком, но говорил он без умолку, и, дивное дело, при дополнении жестами его кое-как понимали. А говорил он обо всем: о Петербурге, о своем житье-бытье, о жене, о торговле.

— Ма фам бьян фам, но она не любит буар вен. Нон буар вен, — объяснял он внезапный отъезд Глафиры Семеновны и при этом щелкал по бутылке пальцами и отрицательно качал головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes sont de cette façon [37] О, месье, почти все женщины на один лад ( фр. ). , — отвечал ему один из французов без сюртуков.

— Как женатые мужчины, так и замужние женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю, — поддакивала раскрасневшаяся мадам Баволе. — Вот я теперь вдова и ни на что не променяю свою свободу.

Волосы ее растрепались, высокая гребенка с жемчужными бусами съехала набок, лицо было потно, и подкрашенные брови размазаны. Она была совсем пьяна, но все-таки еще чокалась с Николаем Ивановичем и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. [38] До дна, месье! ( фр. )

— Зачем мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. А ля рюсс. Я — Николай Иваныч, — тыкал он себя пальцем в грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petr Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иваныч.

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitsch. Et votre nom de famille?

— Фамилия? Маршан Иванов.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier… [39] Позвольте. Я тоже купец. Я перчаточник ( фр. ). — подскочил один из французов. — Vous comprenez: gantier? — И в пояснение своих слов он вытащил из брючного кармана перчатки.

— Перчаточник? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршан канаты и веревки. Вот…

Николай Иванович стал искать веревку, нашел ее на горлышке бутылки из-под шампанского и указал:

— А канат вот…

Он оторвал веревку с бутылки и показал пальцами толщину ее. Французы поняли.

— Тю маршан и же маршан — де маршан. Руку, — продолжал Николай Иванович, протягивая французу руку.

Следовало «Vive la France», «Vive la Russie», и опять пили.

— А ля рюсс! — воскликнул Николай Иванович и лез со всеми целоваться. — Три раза, по-русски. Труа, труа…

Мадам Баволе с особенным удовольствием чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рекой. Выпито было много. Память у Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далее Николай Иванович смутно помнит, что они куда-то поехали в четырехместном парном экипаже. Он, Николай Иванович, сидел рядом с мадам Баволе, и на ней была высочайшая шляпка с широкими полями и целым ворохом перьев. Два француза сидели против него. Помнит он какой-то сад, освещенный газом, нечто вроде театра, сильно декольтированных женщин, которые пели и приплясывали, помнит звуки оркестра, помнит пеструю публику, помнит отчаянные танцы, помнит, что они что-то ели в какой-то красной с золотом комнате, припоминает, что он сидел с какой-то француженкой обнявшись, но не с мадам Баволе, а с какой-то тоненькой, востроносой и белокурой, но все это помнит как сквозь сон.

Как он вернулся к себе домой, в гостиницу, он не знал, но проснулся он у себя в номере на постели. Лежал он хоть и без пиджака и без жилета, но в брюках и в сапогах и со страшной головной болью. Он открыл глаза и увидал, что в окно светило яркое солнце. Глафира Семеновна в юбке и в ночной кофте стояла к нему спиной и укладывала что-то в чемодан. Николай Иванович на некоторое время притворился спящим и стал соображать, как ему начать разговор с супругой, когда он поднимется с постели, — и ничего не сообразил. Голова окончательно отказывалась служить. Полежав еще немного не шевелясь, он стал осторожно протягивать руку к ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотреть, который час. Часы он ощупал осторожно, осторожно посмотрел на них и очень удивился, увидав, что уже третий час дня; но когда стал класть часы обратно на столик, часовая цепочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся над открытым чемоданом Глафира Семеновна обернулась и, увидав Николая Ивановича шевелящимся и с открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:

— Ах, проснулся! Мерзавец!

— Глаша, прости… Прости, голубушка… Ведь ты сама виновата, что так случилось, — пробормотал Николай Иванович, стараясь придать своему голосу как можно более нежности и заискивающего тона, но голос хрипел и сипел после вчерашнего пьянства.

— Молчи! Я покажу тебе, как я сама виновата! Еще смеешь оправдываться, пьяница! — перебила его Глафира Семеновна.

— Ну прости, ангельчик. Чувствую, что я в твоей власти.

— Не сметь называть меня ангельчиком. Зови ангельчиком ту толстую хабалку, с которой ты пьянствовал и обнимался, а меня больше не смей!

— С кем я обнимался? С кем?

— Молчать! Ты, я думаю, с целым десятком мерзавок обнимался, пропьянствовал всю сегодняшнюю ночь.