Владимир Данилушкин - Магадан — с купюрами и без

Бредешь к концу дня одурелый. Будто спишь на ходу. Мерещится разное. Руки-ноги отваливаются, спина отламывается. Все внутри выгорело — ни заплакать, ни засмеяться. Ломка — наркоманы говорят, только о другом. Понятно. У трудоголиков тоже бывает ломка. Стоит в выходные дурака повалять, она и наступает — эта ломка. Сопровождаемая чувством глубокой вины перед людьми — за бестолковость человеческой натуры. Наши руководители тоже испытывают ломку, которую ошибочно называют перестройкой, либо новым курсом.

Каменные здания тоже ломаются. Легко, как тульский пряник. Обрушаются стены, обнажая, что есть внутри. В том числе замурованная дверь юридической академии. Она вдруг размуровалась, и оттуда вышла моя мать, необычно веселая: мол, я привезла тебе наваги. Помнишь, мы ее купили в первый раз, когда в Кузбассе жили? Первый спутник как раз запустили. Ну, напрягись, еще отец с Колымы вернулся. Целый флакон опия выдул. Ты тогда вдруг стал здорово по арифметике задачки решать? На твердую тройку с минусом.

— Конечно, помню, мамочка, да не стоило беспокоиться — у нас тут своей рыбы достаточно: море-то рядом. Да я и сам ее, бывало, ловил. Навагу.

А мать, будто не слышит. Мелкая, говорит, у вас, рыбешка, не даете ей нагуляться. Наверное, ай-кью несозревший. Ты, конечно, не дурак, но ведь ума лишнего не бывает. Кто в неделю устраивает два рыбных дня, у того коэффициент умственности повышается на 10 процентов, кто один рыбный — на пять.

Ну, завелась. Узнаю свою мамочку. Она всегда такая. То, что я люблю читать или гулять на свежем воздухе — это не считается. Ты должен читать или гулять. Только это должен идет в зачет.

Что ж, я согласен. Рад бы поспорить, да мы так редко видимся, особенно после того, как ты умерла, мама.

А это кто у тебя на руках в пеленке — неужто моя покойная дочурка — ей было бы теперь 37 лет. Ручки я ее видел, крохотные, когда хоронил, а вот какого цвета у нее глазки — так и не узнал. Я ж, мама, видел такую крохотную ручку у взрослой женщины.

А тут, я уже говорил, снег посолили — стало быть, нет возврата к зиме. В тот день Валентина стояла за пленкой в своем «киоске» — как в парнике, я туда занырнул — к колготкам прицениться, и виски заломило, словно с похмелья. Она тоже бессловесно пожаловалась на головную боль. По всем симптомам явный солнечный удар через парниковый эффект. Что поделать — Колыма своенравием полна. Повезет — так обморожение получишь в июле. И солнечный удар на морозе. Нет, так не честно! Пора прийти с Камчатки циклону, охладить страсти. До пяти тепла дойдет — вылитый Ташкент становится. Как в лагерные времена. Лейтенант МГБ соответствовал общевойсковому майору. Так и наша температурная пятерка соответствует материковской морозной двадцатке.

Ну и накаркал. Ветер порывами, куда ни повернешься, — в лицо. Мерзнет нос. А щеки и подбородок защищены бородой. Отвернешься, нос согревается, и течет конденсат. От такой погодки рождаются дети погодки. Думаю, порывы метели нравятся нашим узбекам, что на рынке «Урожай» фруктами торгуют: воздух в какой-то миг арбузом пахнет.

Вдруг с двадцати мороза до двух скакнуло. У некоторых кровь из носу сочилась. Зато солнце ушло, не печет. По снежной каше идешь — как по морскому песку. Для ног тренировка. И не скользят ботинки — красота! Ветер гремит железом, шелестит пакетами, плакаты полощутся, ветки трещат. На снегу веточки, состриженные пургой. Давление кровяное скачет вверх-вниз, и такое ощущение, что вот-вот лопнут уши. Интернет грузится полчаса. Дрозофилы, кстати, попрятались. Вместе со своим долголетием.

В самый ветрюган Валентина устроила себе выходной день. Но уже назавтра продолжила бессменную колготочную вахту. Надо!

Рассказывала, лучшие дни ее жизни были летом 96-го. Муж, будто бы чуя свою погибель, организовал поездку в тайгу. И такой там был нескончаемый праздник — как вспомнишь, так всплакнешь, и жить хочется. Грибы, ягоды, рыбалка, охота, птичье щебетанье, ре-чушкино журчание.

Я воображаю это чудное место, хотя не бывал там ни разу. Вот уже год прошел, как у меня пошло наперекосяк зрение. Белый свет застят нитки, будто это фильтр пылесоса. Однажды свернулись в клубочки, которые катаются вправо-влево, когда моргаешь. Яркий день — ниток больше, вечером они будто бы не клубятся. Я тру глаза сгибом пальцев, и в них что-то хлюпает, как в носу при насморке.

Вдруг один клубочек разворачивается, нитка тянется, тянется, выходит из глаза на сантиметр, больше. Больше. Другой клубочек развернулся, другая нитка пошла — сантиметр, другой. Да это щупальца какие-то. Никогда бы не подумал, что способен на такое. Да что мы знаем о себе? Да если разобраться, ничего!

Мои щупальца выросли на километры. Я трогаю заснеженную дорогу, влажные облака. Их много, щупальцев, десятки, сотни, тысячи. Вот оно, зрение, какое. Осязание, если разобраться.

Я уже год закапывал в глаза лекарство, которое мне выписала Вера Владимировна, дочка моего первого в жизни редактора. Недавно это выяснилось. Мы могли бы встретиться в юности, когда я ездил в редакцию районной газеты из города Новосибирска на электричке, да не представился случай. И меня охватывает легкое сожаление, даже чувство вины. Может быть, эта колбасня с глазами затеяна судьбой, чтобы мне встретиться с этой женщиной, пусть и с большим запозданием?

Два года назад зимой было: шел улицей, параллельной речке Магаданке, и вдруг холодные дома и ледяное небо обрели желтый цвет. Словно слабый раствор йода окрасил горизонт. Встал я как вкопанный, не решаюсь пошевелиться. Словно меня сглазили темные силы. Господь, спаси меня от слепоты! Иначе я не смогу любить женщин глазами. Женщин и остальной мир. Детей, кошек, карликовые березки на вершине сопки. Я исправлюсь! Я исполню все твои заповеди!

От Олы до Магадана сорок минут езды, их преодолеваешь, словно в невесомости. Кто-то в Баден-Баден летает, в Анталию, а мне и в Олу раз в год — потрясение. Уши закладывает при подъеме на перевал. Как на самолете. И глаза тоже закладывает, но спускаешься в долину, пересекаешь по мосту Дукчу, и странное радостное чувство близкого дома теплой волной омывает сердце.

Я закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести пост ГАИ, развилку дорог: прямо и направо проехать — к кладбищу, если сразу направо — в аэропорт, а левый поворот к центру города, всего тринадцать километров, извилистая и несколько противоречивая дорога. На пути расположен поселок, который наполовину стал уже дачным, там живет один мой знакомый в доме со стеклянной крышей, там у него теплица.

Дальше усадьба первого в Магадане фермера, а там и въездная стела с оленями, фермер предлагал выполнить ее из чистого золота, а для охраны разместить в домах свернувшейся птицефабрики караульную дивизию. Глянуть на такую достопримечательность люди ехали бы со всех континентов, и расцвел бы пышным цветом международный туристический бизнес вместе с запланированным местным Куршевелем на Марчеканской сопке и аквапарком с подогретой морской водой. Собственно говоря, в пору дождей улицы города — Парковая, Якутская, Ленина легко превращаются в импровизированные ква-ква скверы. А загар на лыжне в Чаше — местном памятнике природы! На апрельском пушистом снегу ложится загар особого оттенка. Когда тот снег падает из облака, воздух напитывается энергией весны и светится ослепительно белым, вызывая ассоциации с световолоконной оптикой. В иные редкие годы он отдает фиолетом либо бирюзой. Увидишь, если повезет. И не надо звонить главному радиологу области — никакого излучения.