Валерий Тихомиров - 12 ульев, или Легенда о Тампуке

Длинное лезвие самодельного ножа по самую рукоятку медленно вошло в сердце.

Несколько минут спустя, из подъезда, подняв воротник и зябко поеживаясь, вышел профессор. Он шел, пожимая плечами, с выражением явного недоумения на лице.

— Виктор Робертович! Одну секундочку! — внезапно окликнул его незнакомый голос.

Файнберг обернулся.

— Я не ошибся, Вы — Виктор Робертович Файнберг?

Невысокого роста мужчина в широкополой шляпе быстрым шагом догонял его, демонстративно выставив вперед руки, как бы показывая, что в них ничего нет.

— Да, это я. А с кем, простите, имею честь?..

Мужчина подошел совсем близко. Даже слишком...

Что произошло потом, Файнберг сообразить не успел. Если бы не сильная боль в шее, он подумал бы, что упал в обморок. Так оно, собственно, и было. Любой потерял бы сознание, получив профессиональный удар по сонной артерии, на несколько секунд лишивший мозг кислорода.

Очнулся он между двумя мусорными контейнерами, лежа в зловонной грязи со связанными за спиной руками. Над ним стоял человек в широкополой шляпе.

— Ну, ты меня сильно удивил, профессор. Так близко подпустить к себе незнакомого человека... Даже я себе такого не позволяю, хоть и не война. Староват ты для этих игр, дружище.

— Вы меня, наверное, с кем-то спутали.

— Фу-у. Какая гадость. Это прямо из американского боевика. Ты долго отпираешься, в надежде на чью-то помощь. Она все не приходит. Я тебя пытаю, ты мне все выкладываешь, и тут тебя спасают, а меня убивают. Так?

— Так! — донеслось откуда-то сзади.

Тяжелая крышка мусорного бачка опустилась на голову расслабившегося от такой легкой победы Спеца. Он рухнул рядом с Файнбергом, окончательно испортив профессору пальто брызгами помоев.

— Ну, ты, Витя, даешь! — Виктория Борисовна, с крышкой в руках, разглядывала поле боя. — Столько всего интересного за один вечер! Вставай, чего лежишь? Простудишься, не дай Бог. — Она протянула руку. — Чего ты с этим ненормальным так долго сидел? Я тут чуть не околела. Как честный человек, ты мне должен поставить бутылку.

Женщина помогла профессору подняться и оторвать от запястий скотч. У Файнберга на глазах стояли слезы.

— Ну все, все. Я уже здесь. Давай-ка нашего друга немного поспрашиваем, если ты не против.

Однако попытки привести Игната в чувство ни к чему не привели. Несмотря на участие хирурга-профессора.

— Похоже, я перестаралась. Но у меня есть смягчающие обстоятельства — тебя было жалко.

— Спасибо, Витя, — профессор с благодарностью посмотрел на свою спасительницу.

— Не за что. Значит, так. Человеку плохо. Он еще кое-что должен нам рассказать, а потому оставить его у помойки мы, как честные люди, не можем. Что делать?

— Вызывать «скорую», — ответил Виктор Робертович и развел руками.

— На лету схватываешь. Настоящий профессор. Вон на углу будка. Телефон работает. Я проверяла. Иди с Богом, а я его покараулю.

До приезда «скорой» Спец успел дважды хлопнуть глазами и промычать что-то бессвязное. Крепкий организм медленно приходил в чувство. Часть скотча, снятого с рук Виктора Робертовича, теперь склеила губы Игната. Остальной кусок перекочевал на его запястья.

«Скорая» медленно въехала во двор и осветила фарами помойку. Щурясь от. яркого света, Виктор Робертович призывно замахал рукой. Убедившись в наличии лежащего на земле человека, водитель милосердно переключил свет с дальнего на ближний. Дверца картинно распахнулась, и возле мусорного бака приземлился... Димон.

Улыбающиеся лица старых знакомых, заклеенный рот и связанные руки лежащего на земле человека он расценил по-своему Отступив прямехонько в лужу, которую только что ловко перепрыгнул, фельдшер быстро полез обратно в кабину. Водитель, видимо, раньше рассмотревший, кто их вызвал, сидел, вцепившись в руль, и, шевеля усами, тихо повторял:

— Ма-ма, ма-ма.

— Прости, Семеныч, — Димон посмотрел на друга. — Это все из-за меня.

— Спокойно, сейчас мы от них оторвемся! — вдруг заорал водила и стал лихорадочно втыкать ригельный ключ от квартиры в замок зажигания.

— Стоять! — тихий голос прекратил всякие движения в кабине.

У дверцы фельдшера с вытянутой вперед рукой стояла Хана. Димон зажмурился. В одно мгновение в голове вместо детства, отрочества и юности промелькнули белая задница фельдшерицы Ирки, бутылка водки с кухни Ханы и пятьсот рублей, отданные Семенычу.

Гром выстрела все не раздавался, и алчный медработник медленно открыл глаза. Перед ними маячило зеленое лицо американского президента Франклина. Мысли приобрели другое направление. Ирка, водка и сотня долларов теперь из разряда предсмертных воспоминаний перешли в понятие простого человеческого счастья.

— Снова туда?

— Именно, — из-под руки Виктории Борисовны высунулся вонючий, весь в помоях, профессор.

— Семеныч? — Димон с мольбой посмотрел на соратника. — Пополам?

— Идет, — буркнул куда-то в усы водила. — Но грузить будете сами, — он виновато посмотрел на женщину с валютой в руках и добавил:

— Мне нельзя — спина болит.

Через десять минут машина с красным крестом на боку под вой сирены выползла со двора и взяла курс на «Панацею». Ехали молча, под бряканье инструментов и плохо закрепленной каталки. Виктория Борисовна с интересом всматривалась в лицо очередного «пациента».

— Уж очень резкий парень попался. Может, его зафиксировать? — она взглянула на Файнберга.

Профессор раздвинул пальцами веки пациента и взглянул на зрачки.

— Поверьте, коллега, этого человека можно не привязывать минимум неделю. Над ним явно поработал профессионал,

— Ну-ну, — задумчиво промычала Хана и нервно крикнула:

— Семеныч! Тебя разбудить нужно, что ли?

Машина подпрыгнула почти на месте и резко вошла в поворот.

«Кадры решают все», — провозгласили однажды сытые строители коммунизма. И тут же принялись истово морить эти самые кадры голодом. Они-то знали, что при ближайшем рассмотрении фраза далеко не так однозначна, как может показаться на первый взгляд. Хитроумные политтехнологи совкового периода сказку сделали былью. Все стали решать не кадры, а кадровики. Скромные служащие с неброской внешностью, в протертых до дыр на локтях костюмах делали в тиши плохо отремонтированных кабинетов свое дело. И делали, нужно сказать, отлично.

Наметанный глаз, единожды скользнув по лицу, безошибочно выдергивал из толпы нужного человека. Испачканный в чернилах палец дважды призывно сгибался. И счастье одного отдельно «взятого» становилось несчастьем «не взятых». Обиженных это объединяло. Люди группировались в основном по трое. А громогласный, тонко просчитанный лозунг продолжал дарить надежду.