Игорь Губерман - Камерные гарики

а дни мелькают, словно пятки

моей везучести былой.

По счастью, я не муж наук,

а сын того блажного племени,

что слышит цвет и видит звук

и осязает запах времени.

То ли поздняя ночь,

то ли ранний рассвет.

Тишина. Полумрак. Полусон.

Очень ясно, что Бога в реальности нет.

Только в нас. Ибо мы – это Он.

Вчера я так вошел в экстаз,

ища для брани выражения,

что только старый унитаз

такие знает извержения.

Как сушат нас число и мера!

Наседка века их снесла.

И только жизнь души и хера

не терпит меры и числа.

Счастливый сон: средь вин сухих

с друзьями в прениях бесплодных

за неименьем дел своих

толкую о международных.

Нас продают и покупают,

всмотреться если – задарма:

то в лести густо искупают,

то за обильные корма.

И мы торгуемся надменно,

давясь то славой, то рублем,

а все, что истинно бесценно,

мы только даром отдаем.

Чтоб хоть на миг унять свое

любви желание шальное,

мужик посмеет сделать все,

а баба – только остальное.

Как безумец, я прожил свой день,

я хрипел, мельтешил, заикался;

я спешил обогнать свою тень

и не раз об нее спотыкался.

Со всеми свой и внешностью как все,

я чувствую, не в силах измениться,

что я чужая спица в колесе,

которое не нужно колеснице.

Беды и горечи микробы

витают здесь вокруг и рядом;

тюрьма – такой источник злобы,

что всю страну питает ядом.

Про все, в чем убежден я был заочно,

в тюрьме поет неслышимая скрипка:

все мертвое незыблемо и прочно,

живое – и колеблемо, и зыбко.

Забавно слушать спор интеллигентов

в прокуренной застольной духоте,

всегда у них идей и аргументов

чуть больше, чем потребно правоте.

Без удержу нас тянет на огонь,

а там уже, в тюрьме или в больнице,

с любовью снится женская ладонь,

молившая тебя остановиться.

Как жаль, что из-за гонора и лени

и холода, гордыней подогретого,

мы часто не вставали на колени

и женшину теряли из-за этого.

Ростки решетчатого семени

кошмарны цепкостью и прочностью,

тюрьма снаружи – дело времени,

тюрьма внутри —

страшна бессрочностью.

В тюрьме я понял: Божий глас

во мне звучал зимой и летом:

налей и выпей, много раз

ты вспомнишь с радостью об этом.

Чума, холера, оспа, тиф,

повальный голод, мор детей...

Какой невинный был мотив

у прежних массовых смертей.

Ругая суету и кутерьму

и скорости тугое напряжение,

я молча вспоминаю про тюрьму

и жизнь благословляю за движение.

В России мы сплоченней и дружней

совсем не от особенной закалки,

а просто мы друг другу здесь нужней,

чтоб выжить в этой соковыжималке.

А жизнь продолжает вершить поединок

со смертью во всех ее видах,

и мавры по-прежнему душат блондинок,

свихнувшись на ложных обидах.

Блажен, кто хоть недолго, но остался

в меняющейся памяти страны,

живя в уже покинутом пространстве

звучанием затронутой струны.

Едва в искусстве спесь и чванство

мелькнут, как в супе тонкий волос,

над ним и время, и пространство

смеются тотчас в полный голос.

Ладонями прикрыл я пламя спички,

стремясь не потревожить сон друзей;

заботливости мелкие привычки —

свидетельство живучести моей.

Кто-то входит в мою жизнь. И выходит.

Не стучась. И не спросивши. И всяко.

Я привык уже к моей несвободе,

только чувство иногда, что собака.

Суд земной и суд небесный —

вдруг окажутся похожи?

Как боюсь, когда воскресну,

я увидеть те же рожи!

В любом краю, в любое время,

никем тому не обучаем,

еврей становится евреем,

дыханьем предков облучаем.

Не зря ученые пред нами

являют наглое зазнайство;

Бог изучает их умами

свое безумное хозяйство.

Ночь уходит, словно тает, скоро утро.

Где-то птицы, где-то зелень, где-то дети.

Изумительный оттенок перламутра

сквозь решетки заливает наши клети.

Клянусь едой, ни в малом слове

обиды я не пророню,

давным-давно я сам готовил

себе тюремное меню.

Лишен я любимых и дел, и игрушек,

и сведены чувства почти что к нулю,

и мысли – единственный

вид потаскушек,

с которыми я свое ложе делю.

Когда лысые станут седыми,

выйдут мыши на кошачью травлю,

в застоявшемся камерном дыме

я мораль и здоровье поправлю.

Среди других есть бог упрямства,

и кто служил ему серьезно,

тому и время, и пространство

сдаются рано или поздно.

В художнике всегда клубятся густо

возможности капризов и причуд;

искусственность причастного

к искусству —

такой же чисто творческий этюд.

Весной врастают в почву палки,

шалеют кошки и коты,

весной быки жуют фиалки,

а пары ищут темноты.

Весной тупеют лбы ученые,

и запах в городе лесной,

и только в тюрьмах заключенные

слабеют нервами весной.

Мы постигаем дно морское,

легко летим за облака

и только с будничной тоскою

не в силах справиться пока.

Молчит за дверью часовой,

молчат ума и сердца клавиши,

когда б не память, что живой,

в тюрьме спокойно, как на кладбище.

Читая позабытого поэта

и думая, что в жизни было с ним,

я вижу иногда слова привета,

мне лично адресованные им.

В туманной тьме горят созвездия,

мерцая зыбко и недружно;

приятно знать, что есть возмездие

и что душе оно не нужно.

Время, что провел я в школьной пыли,

сплыло, словно капля по усам,

сплыло все, чему меня учили.

Всплыло все, чему учился сам.

Слегка устав от заточения,

пускаю дым под потолок;

тюрьма, хотя и заключение,

но уж отнюдь не эпилог.

Добру доступно все и все с руки,

добру ничто не чуждо и не странно,

окрестности добра столь велики,

что зло в них проживает невозбранно.

За женщиной мы гонимся упорно,

азартом распаляя обожание,

но быстро стынут радости от формы,

и грустно проступает содержание.

Занятия, что прерваны тюрьмой,

скатились бы к бесплодным разговорам,