Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

плевать на отдаленные последствия.

Беда в России долго длится:

такие в душах там занозы,

что чем яснее ум провидца,

тем сумрачней его прогнозы.

Российскую публичную шарманку

я слышу, хоть и выставлен за дверь:

в ней то, что было раньше наизнанку,

то шиворот-навыворот теперь.

А впереди еще страницы

растущей тьмы и запустения,

но мы не чувствуем границы

преображения в растения.

Не трудно, чистой правдой дорожа,

увидеть сквозь века и обстоятельства

историю народов и держав —

театром бесконечного предательства.

Давно уже иной весь мир вокруг,

и прошлое – за облаком забвения,

но с ужасом еще ловлю я вдруг

холопские в себе поползновения.

Во имя чаяний благих

на том советском карнавале

ничуть не реже, чем других,

самих себя мы предавали.

В российском климате испорченном

на всех делах лежит в финале

тоска о чем-то незаконченном,

чего еще не начинали.

В душе еврея вьется мрак

покорности судьбе,

в которой всем он – лютый враг,

и в том числе – себе.

Творец дарил нам разные дары,

лепя свои подобия охальные,

и Моцарты финансовой игры —

не реже среди нас, чем музыкальные.

Насколько б далеко ни уносились

мечтания и мысли человека,

всегда они во всем соотносились

с дыханием и свихнутостью века.

Жил я, залежи слов потроша, —

но не ради учительской клизмы,

а чтоб чуть посветлела душа,

сочинял я свои эйфоризмы.

Творцу такое радостно едва ли

в течение столетий унижение:

всегда людей повсюду убивали,

сначала совершив богослужение.

Кому-то полностью довериться —

весьма опасно, и об этом

прекрасно знают красны девицы,

особенно весной и летом.

Бессонница висит в ночном затишье;

тоска, что ждать от жизни больше нечего;

как будто я своих четверостиший

под вечер начитался опрометчиво.

Такую чушь вокруг несут,

таким абсурдом жизнь согрета,

что я боюсь – и Страшный суд

у нас пойдет как оперетта.

Не ведая порога и предела,

доверчив и наивно простодушен,

не зря я столько глупостей наделал —

фортуне дураков я был послушен.

Сначала чувствуем лишь это,

а понимаем позже мы,

что в тусклой жизни все же света —

на чуть, но более, чем тьмы.

Опишет с завистью история,

легенды путая и были,

ту смесь тюрьмы и санатория,

в которой счастливы мы были.

Живу я, почти не скучая,

жую повседневную жвачку,

а даму с собачкой встречая,

охотней смотрю на собачку.

Пугайся – не пугайся, верь – не верь,

однако всем сомнениям в ответ

однажды растворяется та дверь,

где чудится в конце тоннеля свет.

Потери я терпел и поражения,

но злоба не точила мне кинжал,

и разве что соблазнам унижения

упрямо позвоночник возражал.

Когда гуляют мразь и шушера,

то значат эти торжества,

что нечто важное порушено

во всей системе естества.

Забавно видеть, как бесстыже

ум напрягается могучий,

чтобы затраты стали жиже,

но вышло качественно круче.

За время проживаемого дня

мой дух живой настолько устает,

что, кажется, житейского огня

во мне уже слегка недостает.

Пасутся девки на траве,

мечтая об узде;

что у мужчины в голове,

у женщины – везде.

То залихватски, то робея,

я правил жизни карнавал,

за все сполна платил судьбе я,

но чаевые – не давал.

Люблю своих коллег,

они любезны мне,

я старый человек,

я знаю толк в гавне.

Интересно стареют мужчины,

когда их суета укачала:

наша лысина, брюхо, морщины —

на душе возникают сначала.

В шумной не нуждается огласке

признак очевидный и зловещий:

время наше близится к развязке,

ибо отовсюду злоба хлещет.

Когда пылал ожесточением

на гнева бешеном огне,

то чьим-то свыше попечением

текла остуда в душу мне.

А к вечеру во мне клубится снова

томящее влечение невольное:

помимо притяжения земного —

такое же бывает алкогольное.

Мои взорления ума,

мои душевные метания —

когда забрезжила зима,

свелись к вопросу пропитания.

В душе, от опыта увядшей,

внезапной живостью пылая,

как у девицы, рано падшей, —

наивность светится былая.

Был полон интереса – что с того?

Напрасны любопытство и внимание.

О жизни я не знаю ничего,

а с возрастом – растет непонимание.

Я жил на краю той эпохи великой,

где как мы ни бились и как ни пытались,

но только с душой, изощренно двуликой,

мы выжить могли. И такими остались.

Мне дико странный сон порою снится:

во тьме лежу, мне плохо, но привычно,

а гроб это, тюрьма или больница —

мне начисто и напрочь безразлично.

Я с горечью смотрю на эту реку:

по ней уже проплыть надежды нет,

и книги я дарю в библиотеку,

чтоб жить не в тесноте остаток лет.

Любил бедняга наслаждение,

женился с пылкой одержимостью

и погрузился во владение

своей холодной недвижимостью.

Мне лень во имя справедливости

тащить себя сквозь вонь и грязь,

мое лентяйство – род брезгливости,

и скучно мне, с гавном борясь.

Мне кажется, что я умру не весь,

окончив затянувшийся мой путь:

душе так интересно было здесь,

что вселится она в кого-нибудь.

Хотя и прост мой вкус конкретный,

но не вульгарно бездуховен:

ценю тем выше плод запретный,

чем гуще сок его греховен.

Среди мировых безобразий

один из печальнейших фактов —

распад человеческих связей

до пользы взаимных контактов.

И формой стих мой вовсе не новинка,

и с неба дух не веет из него,

но дерзостно распахнута ширинка

у горестного смеха моего.

В цепи причин и соответствий —

полно случайностей лихих,

у жизни множество последствий,

и наша смерть – одно из них.

Рождаясь в душевном порыве высоком,

растя вопреки прекословью,

идеи сперва наливаются соком,

потом умываются кровью.

Летят тополиные хлопья,