Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

ложатся на землю, как пух…

Забавно, что время холопье —

весьма совершенствует дух.

Свои позиции, приятель,

когда сдаешь за пядью пядь,

то всем становишься приятен,

как многоопытная блядь.

Еврейский дух предпринимательства

так безгранично плодовит,

что сторожей законодательства

повсюду трахнуть норовит.

Бывает весьма сокровенно

скрещение творческих судеб,

и тоньше других несравненно —

Сальери о Моцарте судит.

Любой злодей и басурманин

теперь утешен и спокоен:

в России был он Ванька Каин,

у нас он будет – Венька Коэн.

И понял я: пока мы живы,

что в наше время удивительно,

являть душевные порывы —

необходимо и целительно.

Вон у добра опять промашки,

а вот – нелепые зевки…

Где зло с добром играют в шашки,

добро играет в поддавки.

Когда я срок мой подневольный

тянул по снегу в чистом поле,

то был ли счастлив мой конвойный,

который жил на вольной воле?

Конечно, мы теперь уже не те,

что раньше, если глянуть со вниманием:

мы раньше прозябали в темноте,

а ныне – прозябаем с пониманием.

Возьму сегодня грех на душу,

сгоню унылость со двора,

все обещания нарушу

и выпью с раннего утра.

Когда не в силах я смеяться —

устал, обижен, озадачен, —

то у меня лицо паяца,

который в Гамлеты назначен.

Ушли мечты, погасли грезы,

увяла пламенная нива,

и по полям житейской прозы

душа слоняется лениво.

За то, что дан годов избыток

(а срок был меньший уготован), —

благодари, старик, напиток,

которым весь ты проспиртован.

Увидя стиль и буржуазность,

я вмиг собрал остаток сил:

явив лихую куртуазность,

хозяйку в койку пригласил.

День у пожилых течет не мрачно;

в жилах ни азарта нет, ни ярости;

если что сложилось неудачно —

сразу забывается по старости.

Души моей заветная примета,

утеха от любого в жизни случая —

беспечность, неразменная монета,

основа моего благополучия.

Печаль еврея пожилого

проистекает из того,

что мудро взвешенного слова

никто не жаждет от него.

Когда уже совсем невмоготу

общественную грязь месить и лужи,

срамную всюду видеть наготу —

остынь. Поскольку дальше будет хуже.

Я днем стараюсь лечь и отключиться,

хоть надобности тела в этом нет;

похоже, что и в роли очевидца

устал я пребывать на склоне лет.

А счастье – что жива слепая вера

в Посланца с ангелятами крылатыми,

и новая везде наступит эра,

и волки побратаются с ягнятами.

Таков сегодня дух науки,

и так она цветет удало,

что внуков будущие внуки

всплеснут руками запоздало.

Бывают сумерки – они

мерцаньем зыблются тревожным,

но зажигаются огни,

и счастье кажется возможным.

Что-то в этой жизни несуразной

весело, удачливо и дружно

вьется столько гнуси безобразной,

что зачем-то Богу это нужно.

Осталась только видимость и мнимость

того, что было стержнем и основой,

и жгучая висит необходимость

херни вполне такой же, только новой.

Зачем толку слова в бумажной ступе?

Я б лучше в небесах умом парил.

А может быть, на скальном я уступе

стоял и молча с морем говорил.

Текучесть у природы – круговая,

в истории – такая же текучесть;

Россия прозревает, узнавая

свою кругами вьющуюся участь.

Увы, порядок этот вечен,

и распознать его не сложно:

везде, где Бог бесчеловечен,

там человек жесток безбожно.

Все шрамы на природе – письмена

о том, как мы неправы там и тут,

и горестными будут времена,

когда эти послания прочтут.

Унимается пламя горения,

и напрасны пустые рыдания,

что плывет не заря постарения,

а густеет закат увядания.

Стоит жара, и лень амурам

в сердца стрелять, и спят они;

я Фаренгейта с Реомюром

люблю ругать в такие дни.

Зачем в устройство существа

повсюдного двуногого

Бог сунул столько бесовства,

крутого и убогого?

Душа моя во мне дышала

и много высказать хотела,

но ей безжалостно мешала

прыть необузданного тела.

Порой весьма обидно среди ночи,

что я не знаменосец, не герой;

ни язва честолюбия не точит,

ни жгучих устремлений геморрой.

Снова церковь – и в моде, и в силе,

но творится забавная драма:

утвердились при власти в России —

те, кого изгонял Он из Храма.

Когда пожухшее убранство

сдувает полностью с ветвей

и веет духом окаянства —

томится мыслями еврей.

Забавно, что в соседней бакалее

легко найти творение ума,

от порции которого светлее

любая окружающая тьма.

Скоро мы, как дым от сигареты,

тихо утечем в иные дали,

в воздухе останутся ответы,

что вопросов наших ожидали.

В горячке спора про художества

текущей жизненной картины

меня жалеют за убожество

высоколобые кретины.

Плывет, качаясь, наше судно,

руководимое не нами,

по волнам дикого абсурда,

который клонится к цунами.

Душе моей пора домой,

в ней высох жизни клей,

и даже дух высокий мой —

остоебенел ей.

Что в нас играет? Чувства, знания

и предков зыблющийся прах,

а ниже уровня сознания —

утробный, чисто рабский страх.

Меня приветила эпоха —

читался я довольно длительно:

когда душе темно и плохо,

ей наплевательство целительно.

И не простить, и не забыть,

как убивали влет

пытающихся растопить

многовековый лед.

В умах талантливых людей —

тьма миражей, уже готовых,

и полный крах былых идей

грозит рождаемостью новых.

Опять вовлечься в хаос – наше право,

и нам легко достигнуть этой цели,

повсюду зазывальщиков орава

и нежные офелии с панели.

Когда хорошая кормежка,

что очень важно для народа,

то кажется: еще немножко,

и будет к ужину свобода.

И кругозор был сильно сужен,

и стойло было огорожено,

я небо видел только в луже —

оно и там меня тревожило.