Игорь Губерман - Последний Иерусалимский дневник

Изрядно самогоном обожжённая,
и спиртом – я его не разбавляю,
вся глотка у меня уже лужёная,
но я её и дальше закаляю.

Я только сейчас, к исходу века
трезво начал думать головой:
изо всех инстинктов человека
всё же самый главный – пищевой.

Я рад был видеть: напрочь разные
умом, характером и опытом,
евреи, праздник жизни празднуя,
здесь на клочке собрались крохотном.

Не путай службу и служение:
служение – всегда вериги,
а служба любит продвижение
и пишет нравственные книги.

И я когда-то был учащимся,
как все ровесники мои,
а нынче все мы тихо тащимся
с телегой собственной семьи.

Есть за всё в этой жизни расплата,
вот кончается срок мой земной,
над людьми я смеялся когда-то,
нынче время шутить надо мной.

Сижу внутри квартиры у дверей.
В пивную в это время шёл я встарь.
Но вирус там гуляет – как еврей,
продавший прошлогодний календарь.

Восторженность ко мне приходит редко,
и счастьем искажается лицо,
я радуюсь восторгу, как наседка,
благополучно снёсшая яйцо.

Увы, по мере пробуждения —
а сны мне дарят утешение —
во мне растёт предубеждение
против земного мельтешения.

Какую-то крошку тащил муравей,
и груз был тяжёл малышу;
и стало смешно мне: я старый еврей,
но тоже продукты ношу.

По возрасту давно бы мне пора
уже утихомириться, наверно,
но жизни ежедневная игра
по-прежнему влечёт меня безмерно.

Зря иные кипят в беспокойстве,
не желая понять соответственно:
неисправности в нашем устройстве
нарастают с годами естественно.

Уже я в жаркий перепляс
не кинусь в бурном хороводе:
года своё берут у нас —
дряхлеешь даже на свободе.

Нет, на Творца я не в обиде,
что так судьбу мне предназначил:
я столько всякого увидел,
что жил бы хуже я иначе.

Время нынче катится безумное,
сдвинулась какая-то основа,
в наше благоденствие бездумное
льются звуки хаоса земного.

На свете есть такое вещество —
звучит оно ругательством в народе;
я не люблю любое большинство:
в нём это вещество бурлит и бродит.

Когда уйду я в царство теней,
примусь, наверно, я роптать,
что нет у теней сновидений,
а мне их будет не хватать.

Ненужное милее мне, чем нужное,
притом руковожусь я вкусом личным;
пристрастие моё, корысти чуждое,
и сделало наш дом таким отличным.

Срок земной не знает замедления,
и замедлить старость нету средства;
скоро я достигну просветления
и впаду в задумчивое детство.

Всякое моё изображение,
как и лично я в оригинале,
в женщинах будить воображение
может, к сожалению, едва ли.

Бесчисленно обилие трактатов
о том, как мир улучшить и спасти,
но столько же и пламенных плакатов,
зовущих уничтожить и снести.

Охотно славу я воздам
прогрессу женского создания:
отзывчивость прекрасных дам
растёт по мере увядания.

Когда народ за душу трогали,
мы отзывались каждый раз,
и объявилось много погани,
но больше качественных нас.

Живу я тихо и беспечно —
как понимаю жизни суть,
а то, что жить не буду вечно,
меня не трогает ничуть.

Простое вполне размышление
из воздуха всплыло затихшего:
моё неуёмное тление —
остатки горения бывшего.

Когда у власти гаснут чары,
и страхи видятся подробные,
тогда нужны ей янычары —
тупые, тёмные и злобные.

Уже стою у двери в мир иной,
хотя навряд ли есть такая вечность;
на память полистав мой путь земной,
одобрил я и глупость, и беспечность.

Устроен каждый очень разно
из непонятных Божьих тварей:
вот ведь живу я буржуазно,
а всей повадкой – пролетарий.

Мне столь же нужно, как дыхание
и как послушнику – молитва,
слов невесомых колыхание,
когда несёт их в сети ритма.

Едва лишь дымом сигареты
я вожделенно затянусь,
немедля тает в дыме этом
любая жизненная гнусь.

Ушла из ног былая резвость,
запал погас, исчезла прыть;
лишь постоянная нетрезвость
нам помогает жизнь любить.

Заметил я, что ближе к ночи
по мере возраста и вкуса
совсем различным озабочен
старик и юноша безусый.

Сегодня я в любом огромном зале
сказал бы, видя много сотен лиц,
что бабы в наше время доказали,
что мужество – совсем не от яиц.

Длится много лет моя суббота —
долгий незаслуженный покой;
лишь одна томит меня забота —
как бы разукрасить отдых мой.

Когда мне пафосные речи
плетёт пустое существо,
то ясно мне, что недалече
идёт большое воровство.