Глеб Васильев - Эпизоды Поэтического Характера

«Это не я, то есть – не только я – это еще Эзоп подметил, что зелен виноград. А что поделаешь? Вот бывает в гастроном зайдешь, и даже не чаешь ничего этакого, как на тебе – зелен виноград, и хоть ты тут что! А продавщица? Продавщица-то что, думаете, приветливая? Какое там! Ей слово только скажи про виноград – что зелен, так она как р-р-раз – и ну давай куражиться, да насмехаться! И кассирша туда же – поддакивает продавщице, что мол, что ишь, что уж извините, не кишмиш! Вот это вот вопиющие хамство людей на своих публичных, так сказать, местах, и вот это вот хищное оскаленное чувство их над тобой превосходства – у сильного всегда бессильный виноград! И ну давай над ним куражиться, глумиться, измываться! Совершенно невозможно не реагировать на такую беспардонность! И если бы не дворник наш Иван Андреевич, то не знаю, как бы и дожил бы без инфаркта до сего светлого дня. Хоть в гастроном не ходи, честное слово! А так бывалочи подойдёшь после гастронома к Ивану Андреевичу, дворнику нашему, как скажешь ему «А виноград-то зелен!», а он такой «Чавой-та?», а я ему «А товой-та, рыло ты свиное!». И домой уже совершенно на успокоенных нервах. Святой человек дворник наш Иван Андреевич, долгих ему лет и здоровья».

Раз в преддверии обеда

Дворник заглянул в свой шкафчик

И воскликнул: «Вот беда!

Тут была моя галета!

Ну и где ж теперь она?

Как хвостатая комета

Пролетает жизнь моя,

Без ответа и привета

Скоро, видно, сгину я.

Знать бы лишь, кому в том толк,

Чтобы умер я несчастным

И голодным, словно волк…»

Отвечали хором мыши:

«Что ты мелешь? Тошно слышать!

О мирском, дурак, ты тужишь,

А ведь людям службу служишь.

Убираешь из подъезда

Ты ссанину и говнину,

А, бывает, и блевоту –

Тоже важная работа.

Чтоб простой домовный житель

В окончанье не свинел,

Демонстрируешь исправно,

Как Господь нам всем велел,

Что в труде и чистоплотстве

Есть блаженствия предел.

Твой нелегок крест, все знают,

Но за прямоту прости –

Думаешь, намного легче

На голгофу крест нести?»

Дворник, вместо чтоб ругаться,

Всхлипнул, глядя на мышей:

«Издеваетесь вы, братцы?

Я ещё полтыще вшей

В ужин, завтрак и обед

Позволяю мной питаться.

Возверните мой галет

Хоть из жалости ко вшатам –

Их же жальче в свете нет!»

Мыши отвечали строго:

«Всякой твари есть свой срок.

Как отмучаются вшата –

Знай, вошли в Отца чертог.

И галету твою съели

Мы не чтоб ты голодал.

А лишь с той благою целью,

Чтобы дух твой воспарял.

Без помех и искушений

Чтоб ты в Царствие попал.

Ты терпеньем запасись,

В день раз несколько молись,

Честно исполняй работу –

В рай ведь многим же охота –

Им пример собой яви,

И тогда, в счастливый час…

Кстати, не забудь про нас.

Та галета, скажем прямо,

Массою была три грамма.

Щас как раз и пост истек,

Так давай-ка наутек –

Принеси-ка нам еды,

И без всякой лебеды.

Чтоб блюли тебя мы пуще,

Надобно побольше гущи.

Ты не мешкай, поживей…»

И словами вдохновившись,

Дворник духом воспарил:

С прытью больше чем кошачьей

Всех мышей он изловил

И себе на ихнем мясе

Щей наваристых сварил

Поэт-переводчик Моисей Илларионович Большак:

«О шотландцах восемнадцатого века в среде обывателей бытует представление как о диких горцах с рыжими бородами, клетчатыми юбками, заунывными волынками и диким клановым социальным устройством. Чтобы развеять это невежественное мнение, я всегда привожу в пример великого поэта Роберта Бёрнса. Он, хоть и был крестьянским сыном, отнюдь не увлекался скачкой по горам с голым задом, кое-как прикрытым килтом. Нет! Он даже бороды не носил, и рыжим к тому же не был. Да, как и все шотландцы, Роберт имел страстишку к доброму виски и хорошей кулачной драке, но куда больше Бёрнса увлекали любовные таинства. И не с овцами, как думают о шотландцах многие наши сограждане, а с самыми настоящими девушками. Поэтому из всего громадного творческого наследия Бёрнса больше половины стихов посвящены женщинам, и лишь оставшуюся часть между собой делят баллады о выпивке, мордобое, вересковых лужайках и пасущихся на них овечках».

Доблестный сэр Эрик МакХуепляс

Обласкан был славой земной

Удача ему улыбалась не раз,

Невзгоды же шли стороной

Любого врага один ждал финал –

Издавая воинственный глас,

Эрик на хуй его бодро вступал

И пускался в безудержный пляс

Однажды случилось в битве сойтись

С троллем огромным и злым,

Чей каменный хуй заставлял всех трястись

И молиться всем разом святым

Эрик с усмешкой пришпорил коня,

Тот резво на тролля вскочил,

Рождая легенду при свете дня,

Копытами хуй раскрошил

Как вешние воды годы текли,

А Эрик всё так же плясал,

Победно, легко, не касаясь земли,

Хуёв тысяч сто растоптал

Но закон есть закон, всему есть конец,

За кураж час расплаты настал

Непобедимый доселе боец

Деву в чистых лугах повстречал

Как справиться с тем, у кого хуя нет,

Сэр Эрик не представлял,

Не помог ему опыт прожитых лет,

И в пожизненный плен он попал

Ему уже впредь на хуях не плясать,

Хлопот нынче много других

Теперь он отец, а дева та – мать

Трех МакХуеплясов грудных

Поэтесса Изабелла Ашотовна Ахтыбожемулина:

«Я не считаю, что существует какая-то грань между так называемой мужской и женской лирикой. Это попросту смешно! При всём моём уважении к Константину Бальмонту, Игорю Северянину, Аполлону Григорьеву и другим классикам, разве можно считать, что грубая мужская душа способна порождать истинную поэзию? Нет! Мужчина в принципе не способен на роды. Рожать в муках – стихи, детей, цветы, радуги и пестрокрылых бабочек удел исключительно женский. А то, что принято называть мужской поэзией, представляет собой скорее инженерную конструкцию. То может быть изысканный готический костёл, изящный многопролётный мост с подвесной архитектурой, роскошный имперский дворец или, чаще всего, угловатая индустриальная постройка либо вовсе – утилитарная хибара. Мужчины укладывают свои строки, как рельсы, вколачивают в них ритмические акценты, как сваи, скрепляют слова гвоздями, бетоном и электросваркой. Что ж, на своем месте и железнодорожный мост полезен, и утилитарная хибара лучше, чем ничего, но ничто из этого не стоит той перчатки с левой руки, которую божественная Анна Ахматова так чарующе-рассеянно, пребывая в истовом душевном смятении, надела на правую руку».