Льюис Кэрролл - Придирки оксфордского прохожего

Стой же рядом и виждь! С этого трижды благословенного места охвати единым взглядом и выжги на скрижалях своей памяти Видение Трёх «Т»! Слева от тебя насупилась бездонная черень сумрачного Туннеля. Справа разевает зев зловещая Траншея. А там, в вышине, далече от подлых устремлений Земли и мелочной критики Искусства парит жуткий, четырехугольный, Табачный ящик звонницы! Ученик, Видение таково!

Ловчий. Очень рад этому, ибо воистину жестоко проголодался. Что скажешь, учитель? Не наловить ли нам рыбы, да не заморить ли червячка? И взгляни-ка, вот тут есть какая-то песнь — я набрёл на нее, просматривая нашу книгу баллад, — которая, думается мне, удачно подходит и к новейшим временам и к древним видам.

Удильщик. Ну что ж, присядем. Заверяю тебя, что у нас будет добрый, достойный, здоровый, аппетитный ужин с куском солонины и парой редисин, которые я заранее положил в свой рыбный судок. А ты, покуда мы будем есть, исполнишь эту песнь.

Ловчий. Ну что ж, я спою; и полагаю, что она доставит тебе удовольствие, подобно тому как и твои замечательные рассуждения не окажутся мне бесполезными.

Ловчийисполняет песнь.

ВАКХИЧЕСКАЯ ОДА [156]

Удильщик. Благодарю тебя, достойный ученик, за это небольшое развлечение и за песнь, что так удачно была приноровлена стихотворцем и так хорошо продекламирована тобой.

Ловчий. Ух ты! Гляди, учитель! Там же рыба!

Удильщик. Так не тяни!

Немедленно тянут [157].

«Пятичасовый чай» — выражение, которое наши «грубые предки» [159], даже те, кто принадлежит к последнему поколению, вряд ли бы поняли, настолько всецело оно принадлежит дням сегодняшним; зато уж ныне (вот сколь стремительно Прозябение Умов!) оно возведено в ранг отечественного обычая и по всеохватности возрастов и сословий, как и по способности лечить «все хвори, которым плоть обречена» [160], соперничает со знаменитой Великой Хартией Вольностей.

Так случилось, что одним из тех холодных мартовских дней, когда, поглядывая в окно, мы так упиваемся своим убежищем под кровом, я оказался в уютной гостиной моей старой приятельницы, сердечной и гостеприимной миссис Ниверс [161]. Её широкое добродушное лицо расплылось в радостной улыбке, лишь только я вошёл, и вскоре мы были захвачены тем изменчивым и лёгким течением беседы ни о чём, которое есть, возможно, наиболее приятная из всех разновидностей говорильни. Джон (прошу у него прощения — «мистер Ниверс», следовало мне сказать; однако он постоянно был упоминаем и призываем своей лучшей половиной как «Джон», поэтому его друзья стали уже забывать, что у него есть фамилия) сидел в дальнем углу, основательно подобрав ноги под самое кресло, с осанкой слишком прямой, чтобы обеспечить удобство, и слишком явно указывающей на общий упадок духа, чтобы изображать достоинство, и молчаливо потягивал свой чай. Из дальних помещений доносился будто рёв морского прибоя, вздымающийся и опадавший, внушая догадку о присутствии множества мальчишек; но я и без того знал, что дом [162]до краёв набит шумными сорванцами, переполнен высоким духом и распираем проказливой, но в целом весьма достойной командой из числа маленького народца [163].

— Ну и на какое же побережье собираетесь вы отправиться этим летом, миссис Ниверс?

Только я задал этот вопрос, как моя приятельница в загадочной улыбке поджала губы и закивала.

— Не понимаю вас, — сказал я.

— И вы не больше понимаете меня, мистер Де Сиэль [164], чем я сама себя понимаю; да и то ещё слабо сказано. Я не знаю, куда мы собираемся; Джон не знает, куда мы собираемся; но мы определённо куда-нибудь да собираемся, только не будем даже знать названия, покуда не окажемся на месте! Теперь вы удовлетворены?

Я был ещё безнадёжнее сбит с толку, чем раньше.

— Кто-то из нас, несомненно, спит наяву, — проговорил я с запинкой, — либо... либо, возможно, я начинаю бредить, либо...

Добрая леди весело рассмеялась при виде моего замешательства.

— Ну-ну! Нехорошо, конечно, так вас запутывать, — сказала она. — Расскажу же по порядку. Видите ли, в прошлом году мы так и не смогли решить, чего же нам хочется. Джон сказал: «Херн Бэй», я сказала: «Брайтон»; мальчики сказали: «Куда-нибудь, где есть цирк», — ну, вы же знаете: этому мы не придали особого значения; наша Энджела (она растущая девочка, и в этом году нам нужно искать ей новую школу), она сказала: «Портсмут, там много солдат»; а Сьюзан (это, знаете ли, моя горничная [165]), та сказала: «Рамсгейт». Ну и вот, при таком различии во мнениях дело кончилось тем, что мы не поехали никуда ; поэтому на прошлой неделе мы с Джоном долго совещались, и в конце концов решили, что впредь такое не должно повториться. И как, по-вашему, мы с этим справились?

— И не представляю, — промямлил я, отставляя свою опустевшую чашку.

— Вам следует знать, — сказала добрая леди, — что перемены нам просто необходимы. Ведение дома из года в год всё сильнее меня донимает, особенно в том, что касается пансионеров. Джон, видите ли, желает иметь под рукой парочку джентльменов-пансионеров [166]; он говорит, что это респектабельно и что они своими разговорами будут оживлять дом. Как будто я не способна достаточно для него разговаривать!

— Дело совершенно не в этом, — пробормотал Джон.

— Иногда они вполне сносны, — продолжала леди (вряд ли она хоть раз обратила внимание на реплику мужа), — но верно также и то, что пока здесь находился мистер Впоследствии Странствующий [167], я чуть не поседела! Это был человек широких взглядов — как и положено либералу, — но уж слишком щепетильный в вопросе кормов. Вы не поверите — он не желал садиться обедать, если на столе не стояло трёх блюд! Мы не могли продолжать в таком духе. И следующего пансионера [168]я вынуждена была предупредить, чтобы он не был особенно закоснелым в суждениях, иначе я наперёд уверена, что мы друг другу не подойдём.