Фаина Раневская - Все афоризмы Фаины Раневской

Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.

Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью.

Сейчас долго смотрела фото — глаза собаки удивительно человечны. Люблю их, умны они и добры, но люди делают их злыми.

А вы знаете, я цветы не люблю. Деревья — мыслители, а цветы — кокотки.

Боюсь играть — страшно. А играю шестьдесят лет. И все боюсь, боюсь.

Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости — рвать зубы.

Как я завидую безмозглым! Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» — не лажу с бытом. Урод я!

Я родилась недовыявленной и ухожу недопоказанной. Я недо. И в театре тоже.

Плохо на душе, тоска смертная — будто я одна на планете.

Мои любимые мужчины — Христос, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер, найдутся еще — лень вспоминать.

Сегодня была у Щепкиной-Куперник, которая говорила о корректоре, который переделал фразу «…на камне стояли Марс и Венера» в «Маркс и Венера».

А Пырьев?! Я снималась у этого деспота в «Любимой девушке». «Любимую», разумеется, играла Ладынина, из меня делать «любимую» никто никогда не пробовал. И что же? В последний съемочный день он мне говорит:

— Фаина Георгиевна, я надеюсь на нашу дальнейшую совместную работу.

И думаете, случайно я выпалила в ответ:

— Нет уж, дорогой Иван Александрович, я теперь вместо пургена буду до конца дней моих пить антипырьин, чтобы только не попасть еще раз под ваше начало!

Сегодня встретила «первую любовь». Шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть. Мы оба стесняемся нашей старости.

Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, — и тогда я была бы несчастной, как и теперь.

Моя внешность испортила мне личную жизнь.

Я не прима-балерина, не душка тенор, даже не драматическая героиня. Я — характерная актриса. И играю-то часто людей смешных, совсем не симпатичных, а иногда даже просто отвратительных.

Дома хаос, нет работницы — в артистки пошли все домработницы. Поголовно все.

Мое богатство, очевидно, в том, что мне оно не нужно.

Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала, и только.

…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих. У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость — объясняет дворник. Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».

Я — многообразная старуха.

Однажды я забыла люстру в троллейбусе. Новую, только что купленную. Загляделась на кого-то и так отчаянно кокетничала, что вышла через заднюю дверь без люстры: на одной руке сумочка, другая была занята воздушными поцелуями…

Говорят, черт не тот, кто побеждает, а тот, кто смог остаться один. Меня боятся.

Стук в дверь. Утро раннее, очень раннее. Вскакиваю в ночной рубахе.

— Кто там?

— Я, Твардовский. Простите.

— Что случилось, Александр Трифонович?

— Откройте.

Открываю.

— Понимаете, дорогая знаменитая соседка, я мог обратиться только к вам. Звоню домой — никто не отвечает. Понял — все на даче. Думаю, как же быть? Вспомнил, этажом ниже — вы. Пойду к ней, она интеллигентная. Только к ней одной в этом доме. Понимаете, мне надо в туалет.

Глаза виноватые, как у напроказившего ребенка. Потом я кормила его завтраком. И он говорил: почему у друзей все вкуснее, чем дома?

К смерти отношусь спокойно теперь, в старости. Страшно то, что попаду в чужие руки. Еще в театр поволокут мое тулово.

Среди моих бумаг нет ничего, что бы напоминало денежные знаки. Долгов — две с чем-то тысячи в новых деньгах. Ужас. Одна надежда на скорую смерть.