Татьяна Попова - Короткие смешные рассказы о жизни

– Зря я не поехал в Астрахань, арбузы грузить! – швырнул кисть в стену Мишка. – Это не картина, это диагноз! Кто этот Поллок? Псих? Наркоман? Извращенец? Кто ему вообще позволил взять в руки кисть?

– Вполне обычный гений-алкоголик.

– Я так и думал. В нормальном состоянии этот бред невозможно нарисовать!

– Он смешивал краску с песком, битым стеклом и в истерике разбрызгивал ее по полотну.

– Я же говорю – псих!

– Так получались картины, которые сейчас стоят миллионы.

– А мы получим жалкую тысячу, вывихнув мозги наизнанку, чтобы скопировать этот парафренический синдром!

– Искусство стоит ровно столько, сколько за него готовы платить.

– Искусство? Этот Клондайк психиатрии ты называешь искусством?

– Он был первый, и потому – гений! Возьми «Черный квадрат» (тут Мишка издал протяжный стон). Нонсенс! Пощечина общественному вкусу! Никто так не делал до него! А он взял и сделал! И создал свою философию.

– Под любой бред можно подвести идею!

– И если она имеет эмоциональный отклик, у нее найдутся свои приверженцы.

– От этого он не перестанет быть бредом. Это не искусство, это – глобальная мистификация! Афера!

– Это был прорыв! Не предмет стал во главу угла, а образ! Не тело, а душа! Они не могли по-другому выразить свои мысли и чувства. Им стало тесно в рамках классического направления.

– Конечно, если они не смыслят в нем ничего. Проще всего сказать «я так вижу». Не надо искать гениальность в помойном ведре!

– Не пори чушь! Чтобы нарушать правила, надо знать их. Многие художники ушли от академического стиля – взять Модильяни, Дали, Моне, Ван Гога.

– Да потому, что их картины не продавались. И на пустом месте придумали идею, философию, но там нет ничего! Пустота!

– Каждый видит то, что хочет видеть!

– Ты хочешь увидеть то, чего нет! Ты создаешь сюрреализм в своем сознании, придумываешь свой дубликат мира. А я верю глазам своим. И вижу, что король – голый!

– Это пластичное и вариативное искусство! У реализма нет вариантов, бери что дают. А здесь – ты художник! Сделать творцом тебя – вот главная цель его!

– Зато там я могу выбрать еду, а не сдохнуть от голода, если у меня отсутствует больное воображение!

– Реализм атрофирует твое воображение! Статичность замораживает твой творческий потенциал. – Мимика и жестикуляция мои были необычайно выразительны.

– Я хочу видеть сюжет, композицию, перспективу! – возносил Мишка руки к небу, как Муссолини. – Если этого нет – это не искусство, а профанация!

– Если произведение порождает эмоции, то имеет полное право на существование и представляет ценность в искусстве! – кричал я.

– Породить эмоции может и куча говна! – завывал мой оппонент.

– Ты отказываешь ему в праве на существование?

– Какое оно имеет отношение к искусству?

– А где начинается искусство?

– Где?!

– У тебя в голове!

…О! Это было прекрасное, незабываемое время! Где вы, где, мои юные дни…

К концу второй недели нашего пребывания в стенах подвала краеведческого музея профессорская улыбка стала угасать, взгляд тускнеть, а дорогой парфюм его начинал источать приторный аромат меланхолии.

Наконец в одно дождливое утро (на это указывали электронные часы на стене и мокрые профессорские усы) он принес нашу картину обратно. Это была «Медитация» Рихтера, сделанная буквально за полчаса в необыкновенном творческом экстазе. Мы спешили запечатлеть в истории мировой живописи волну величайшего вдохновения, вдруг одномоментно захлестнувшую нас. Экспрессия и энергетика нашего шедевра оставляла оригиналу лишь жалкую роль тени отца Гамлета.

– Настала пора порченья мира! – кричал Мишка, остервенело нанося мазок за мазком.

Я выхватывал у него кисть и в бредовом упоении портил его снова и снова…

Однако наш непривередливый «ценитель изящного искусства», судя по всему, заполнил под завязку зал авангарда своей картиной галереи…

«…и не посчитал нужным пополнить запасники», – печально пошутил профессор и горько улыбнулся.

– Что же теперь делать? – простодушно спросил Мишка.

Профессор взглянул на нас удивленно, аккуратно поставил наш шедевр на стол и оставил за собой тоскливо скрипнувшую дверь.

– Собирать манатки! – ответил за него я.

– Куда же мы пойдем?

– На паперть. Сколько мы выпили вчера?

– Не помню.

– Даже самый безвкусный в мире коллекционер не захотел признавать в этом живопись. Сколько у нас денег?

– Три тысячи семьсот.

– Даже на самую паршивую однушку не хватит. Нужно еще две триста. Где их взять?

– Не знаю.

– Запомни одну простую вещь, запомни навсегда…

– Никогда не мешай, ты это уже говорил, – страдальчески вздохнул Мишка.

– Да, и никогда не рисуй пьяным.

– Но Поллок же…

– То – Поллок, а то – Гречкин…

– Проходите, проходите гражданин, это узконаправленное, высокоинтеллектуальное, камерное искусство, увы, не каждому дано понять…

– А чего тут понимать-то? Моя трехлетняя внучка и то лучше нарисует.

– Я счастлив, что у вас такая талантливая внучка. Проходите, пожалуйста.

– Граждане, только сегодня и только у нас вы можете прикоснуться к творчеству талантливейшего художника, ярчайшего представителя андеграунд-авангарда, иконы стиля и законодателя мод современного искусства Лазаря Спасклепского!

Лазарь Гречкин полулежал на раскладном стуле возле мольберта с нашей «Медитацией». Шею его обматывал зеленый вязаный шарф с длинными кистями, с головы свисала гигантская клетчатая кепка, в зубах торчала папироса «Беломорканал». Весь этот джентльменский набор художника мы приобрели тут же – на стихийном блошином рынке проспекта Кирова.

Продюсерский талант мой начинал приносить первые плоды.

– Его на той неделе по «Культуре» показывали, – шепнул соседу седовласый гражданин в молочном костюме и роговыми очками на носу. Сосед в майке-сеточке, шортах и с рюкзаком на плече удрученно и сочувственно замотал головой.

Лазарь сделал губы уточкой и воспарил над облаками.

– А что за картина-то?

– Как называется?

– Эта художественная композиция, выполненная в стиле экспрессивного психоделического ньюпостэйджмодерна, под названием «Поцелуй Иуды», олицетворяет неравную борьбу сил разума, чистоты и света с темнотой человеческих пороков, соблазнов и самых мерзких искушений.

– А что художник молчит? – пробасил толстяк в сиреневом трико.

– Он медитирует, – таинственно улыбнулся я.

Мишка замер.

– Для достижения глубин творческого вдохновения он входит в транс, настраивается на частоту высшего разума и… видит картины, наполненные космической мудростью…

Мишка стал издавать звук, отдаленно похожий на горловое тувинское пение.