Олег Синельник - Мандрапапупа, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного

– То есть человечество в глубокой заднице…

– Раз всё ещё виден свет в конце тоннеля, значит там не так уж глубоко, да и выход подсвечен. Кстати, стишок в тему:

В назначенный час мы с Зелёным подрулили к театру, куда уже стеклась разодетая публика, зачарованная интригой загадочного спектакля. Большинству из них слово «хэппенинг» было незнакомо и потому являло собой пустой, хотя непривычный, а потому, отчасти, любопытный звук. Не ожидая подвоха, театроманы активно обсуждали его этимологию, периодически подходя к афишам, как будто за время обсуждения там могла появиться дополнительная информация, проясняющая суть грядущей постановки. Среди томившейся в ожидании толпы завсегдатаев сновали нелепые иногдатаи, а никогдатаи, вроде нас с Котом и совсем уж культурно-пропащих обитателей горьковского дна, держали дхарму особняком.

Наконец, двери театра отворились. Самые культурные ломанулись первыми, но, испытав то, что немцы кличут «Kulturenschock», тут же ударили по тормозам и смешно заскакали по фойе, аки коты-чистоплюи меж луж.

На то были веские причины. Повсюду, на всех плоских горизонтальных поверхностях, пригодных для сидения, распития или прямохождения, были разложены листы со стихами. Ими был не только усеян пол – от них невозможно было увернуться и в вертикальной плоскости. Стихи свисали на ниточках с потолка, облепляли стены, окна, двери. Да что там! Они в большом количестве присутствовали даже в туалетах. И не только вместо ковриков, полотенец, подтирок, но и для традиционного чтения вприсядку.

В глубине фойе вполне цензурно играла джаз-банда, а некоторую часть стен занимали картинки вашего покорного, на которых не будем акцентировать, ибо нюансы антуража бледнеют и меркнут в сравнении с тем, что было дальше.

– О, Боже, какое кощунство! Ногами – по Поэзии! – возмущались дамы в вечерних платьях, едва ли попробовавшие осилить пару строф из того, что было напечатано на разбросанных по театру листках.

Не успела наиболее продвинутая часть театралов отойти от культуреншока, как три звонка возвестили о начале представления. Публика, слегка тронутая, но ещё не вполне одуревшая, двинула в зал…

Погас свет и в наступившей тишине луч прожектора выхватил из глубины сцены тонкую фигурку хэппенингиста. Парень поставил на стол бутылку вина и сел на стул. Тем же макаром обозначился второй участник действа, а за ним и третий. Молча открыли, разлили по стаканам, выпили. Повторили процедуру ещё раз. Открыли вторую.

Один из поэтов встал с полным стаканом и вдруг обратился к залу:

– Как изобразить молчание Амура?

Нельзя сказать, что услыхав о такой постановке вопроса зал, неизбалованный хэппенингами, сразу прифигел. Отнюдь! Офигевание происходило постепенно. Оно нарастало пропорционально увеличению литража шмурдяка, выпиваемого на сцене, и количеству пургоносных текстов, которые после третьей бутылки поэты принялись нести в массы.

Волна лёгкого ропота прокатилась среди публики, когда один из авторов призвал всех желающих угоститься, красноречиво пнув пакет, полный горюче-смазочных реквизитов, загодя заготовленных под столом.

К сцене робко потянулись первые алчущие. Роптание среди культурно-продвинутой части зала усилилось. Журналисты, отправленные редакциями для освещения мероприятия, начали потихоньку мигрировать в буфет.

После первого часа возлияний, перемежаемых попытками облечь амурное молчание в словесную форму, более-менее внятно вязали лыко двое инициаторов перфоманса. Третий самоустранился из диалога, предпочтя задумчиво вникать в потаённый символизм этикеток на умножающихся пустых бутылках, разглядывая их сквозь наполненный стакан.

Из напряжённой темноты зала, пребывавшего в непривычной для данного места вибрации, сперва не очень громко, звучало некоторое жужжание. Наконец, кто-то достаточно чётко артикулировал слово, глухое повторение которого зрителями и создавало жужжальный эффект:

– Безобразие…

Медленно, но верно свидетели хэппенинга разделялись на две неравные части. Меньшая из них ручейками текла на подмогу пьяной троице и под жужжание «чистой публики» пособляла в поглощении шмурдяков и поисках амурных безмолвий.

Когда на сцене начались взаимные оголения и уже вот-вот была готова грянуть оргия, один из поэтов подошёл к рампе и помочился на первый ряд. Услыхав протестующие визги тех, чья репутация увлажнилась, руководство театра прозрело и вырубило свет…

– Ну, как впечатление? – поинтересовался я у Кота на обратном пути.

– Да как обычно, – ответил он. – Итог таких заигрываний давно известен: те поумнеют, эти поглупеют, остальные – краями.

– А поэты?

– Марионетки. С них спрос невелик.

– Как это? – удивился я, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного. Мне казалось, что только что мы стали свидетелями акции, с которой наконец-то начнётся некий новый этап, отсчёт…

– Ты разве не заметил, насколько механичны были все их действия? Движения замедлены, речь без эмоций, как у роботов. Пустые отсутствующие взгляды. Бледность, пониженный уровень энергии. Неужели не видел?

– Так может они чего-нибудь того… приняли перед перфомансом?

– Поверь, я знаю разницу между человеком, принявшим «того», и тем, кто думает, что пляшет в Circus agonius по своей воле, а не под дудку хитреца Агона…

В его дионисийском взгляде мелькнули озорные искры.

– Не просто знаю, а покажу, чтобы и ты знал! – оживился Кот. – И более того, покажу не сомнамбулу, вроде твоих поэтов… Вообще, забавно, что они себя таковыми считают. Впрочем, это заблуждение у них скоро отвалится, как ящерицын хвост. А тебе, юнга, предстоит увидеть плясуна, который, невзирая на ужас своего положения, даже в аду сумел облюбовать тёпленькое местечко и заручиться поддержкой господ, не отбрасывающих тени. Естественно, речь об одном из питомцев послевоенного Голливуда…

Сбитый с толку его последней ремаркой, я спросил:

– Зачем мне на него смотреть?

– Просто увидеть, что бывает и такое.

Забегая вперёд, отмечу, что касательно акции и её организаторов Кот оказался прав. Случившееся в Молодёжном аукнулось эхом в пустых черепах сограждан и вылетело прочь, не вызвав брожения сердец, несварения умов, меряченья сознаний и прочих спецэффектов. А поэты, хотя и оставались ещё некоторое время более-менее молодыми, уже не предпринимали попыток устраивать хэппенинги, да и вообще касаться границ дозволенного. Пополнив милионноротую армию обывателей, они предпочли прилежно обрастать жирком в недрах карьерных лестниц, опутанные кредитами и евроремонтами…