Олег Синельник - Мандрапапупа, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного

А я гляжу на это дело и смекаю, что очередь всё короче. Вот-вот клешня краснорожего хлебореза укажет мне путь в Валгаллу, которым уже отползла добрая дюжина поверженных бойцов. Надо что-то думать…

Ага, выхватываю из внутреннего кармана блокнот с ручкой, быстро рисую лопоуxую конопатую морду в берете и тельнике, кричащую оскаленной пастью «БЛЕВОЯЩЕРЫ МАНДОХРЕНОВЫ!!!».

– Какого, мля, ты там чёркаешь? – на меня грозно надвигается свирепый хлеборез.

– Заипашь ему художественно, Серый! – ржут хлеборезовы кореша.

Успеваю написать возле морды «Серж», вырываю листок и сую его под нос прототипу.

– Смотри! Узнал?

С хлеборезной хари сползает свирепость. Серый недоумённо хлопает рыжими ресницами, рассматривая картинку. Его лицо становится человечнее, на нём проступает простодушная улыбка.

– Ну, мля, художник… Ну, ты в натуре!.. Не, ну япона жеж мать, яманарот!.. Зёма, зыбай прикол! – показывает он рисунок корешам. Их ржание переходит в уханье наподобие совиного, следует ряд эмоционально окрашенных непарламентских фраз. И звучит неожиданный вердикт:

– Свободны, духи! Валите нафиг!

Не веря своему счастью, те, кого не успела задеть карающая длань хлебореза, поднимают с пола боя помятых товарищей и, подобно духам павших предков, безмолвно уводят их в сторону чистилища, роль которого играет солдатская курилка. А мне, в который раз, вспоминается выражение «волшебная сила искусства».

Специфический казарменный стиль общения побуждал впихнуть невпихуемое между строк, что я, согласно заданию замполита, совершил в батальонной стенгазете:

Заказчик, ожидавший иного, получил разрыв шаблона, и без того готового к уменьчтожению вследствие неумеренного потребления вредных и невкусных напитков. Дабы боевой дух родного подразделения не начал разлагаться до завершения гарантийного срока службы, зампол поспешил залепить стихиру патриотическим плакатом, на котором для вящей убедительности собственноручно накарябал магический символ – трезубец Нептуна.

Но все эти выверты меркнут на фоне фекального кошмара, в эпицентре которого очутился солдат гвардии Деремуха, фамилию которого народная молва занесла на скрижали истории, передаваемые из уст в уста. Та же молва по этическим причинам изменила сию фамилию без ущерба для смыслового наполнения: Дерьмуха. И вот почему…

Будучи дневальным, он догадался пробить засорившийся унитаз путём швыряния взрывпакета в гущу каловых масс. Благодаря солдатской смекалке в казарме забил Бахчисарайский фонтан нечистот, в которых чуть не утонул находчивый Деремуха. За что (и многое, многое другое) был признан чужеродным элементом, оперативно выпилен из наших рядов и комиссован в дурдом, а потому не успел всерьёз подорвать боеготовность родной роты.

После его отхода в мир иной медицинской парадигмы выяснилось, что подушка, на которой он спал, являла собой остров сокровищ в миниатюре. Вместо положенных по Уставу пуха и перьев она служила вместилищем засохших хлебных корок, гнутых вилок, стреляных гильз, взрывпакетов, элитных портянок из бархатного клубного занавеса, махрового полотенца для чистки сапог, офицерских погон, рыльно-мыльных принадлежностей, стрёмного журнала на зарубежном языке и колоды карт эротического содержания.

Судьба двух последних лотов сложилась не столько кудряво, сколько витиевато и заслуживает триумфального шествия по экранам страны в виде убойного шлакоблокбастера.

Карбон гоготал над этими рассказами громче всех, но своими историями делиться не спешил. Лишь однажды, будучи в сильном подпитии, он обмолвился, мол, у них в роте тоже служил один, а теперь его что-то часто стали по телику показывать. Типа, певец. И что, мол, старшой бы этого не одобрил. Но, заметив, что шумевшие собутыльники замолчали и уставились на него в ожидании продолжения, Карбон скомандовал «Налить!», выпил залпом и перевёл разговор на другую тему.

Казалось, рифмовать он может в любом состоянии. Подключение к эгрегору владык Парнаса происходило, обычно, с помощью быстрого употребления алхимических сочетаний крепких напитков и несочетаемых с ними жидкостей. Архитектором горюче-смазочных смесей, облегчавших скольжение по струнам поэтической лиры, выступал, разумеется, Кот Зелёный.

У меня сохранилось несколько обрывков газет, служивших скатертями во время многочисленных застолий, на которых Карбон на удивление каллиграфическим почерком фиксировал некоторые свои импровизации.

Однажды на одном из таких кусочков обнаружилось кое-что обо мне:

Тонкий стёб перемешивался с плотным табачным дымом, многодневным перегаром и тяжёлыми мыслями о скором финале. А в результате на краешке грязной газеты рождалось:

Откуда в нём всё это бралось, из каких потаённых источников черпал он вдохновение? Теперь уже никогда не узнаем.

Позже, когда дома у Карбона появился компьютер, сочинялась и музыка – с помощью соответствующей англоязычной программы, в которой наш фигурант ухитрился разобраться, не зная ни языка, ни нот. На выходе получился какой-то невообразимый электро-турбо-шансон с элементами блюза, цыганщины и бурятского горлового пения, спетый на жуткой помеси русского, английского и суржика.