Екатерина Гейзерих - Охра

– Ирий. Райский мир. Arbor mundi. Великое древо, на котором живут птицы.

– Я готов на все, что угодно, ради этого.

– Правда?, – Охра была в таком восторге, что лётчик скривился. Что она у него попросит? Точно то, что он не сможет дать ей.

– Научи птиц пахать, – блаженным стало её лицо. Она пахла фиалкой и сновидениями, опиумом и английским туманом, она была бесстрашна и безумна. "Ох-ра!", – пели густозвонко небеса.

– ЧТО?!, – летчик в ужасе отпрянул, а потом захохотал на всю улицу. Из окна высунулась старая бабка и вылила на него таз воды, а летчик все хохотал. Охра уперлась крыльями в бок. Она смотрела человеку в глаза, не мигая.

– Пахать? Да ты свои лапки видела? Эти нежные коготочки? Крылышки? Чем ты собираешься это делать? Вам что, мало зерна в кормушках?

– Вы построили целую цивилизацию на ручном труде. Чем мы хуже?

– Ты, верно, шутишь, – летчик почесал затылок, – Вам ничего не нужно для жизни, только летай себе да ешь. Ну и пой, правда, у вас это дело только по весне…

– Какое дело?, – удивленно переспросила Охра. Летчик взглянул на неё и пробормотал: "Неважно".

– А твои эти… Сородичи. Они вообще хотят пахать?

– Пока нет, – грустно склонила голову птица, – Но во все времена и эпохи были безумцы, кто менял мир к лучшему. И я не хочу покрыться пылью, когда умру. Моё имя останется в веках. Знаешь ли ты великих птиц, лётчик? Я буду великой птицей!

Она заломила локти и прикусила пухлую губу. Её красота была благословлена небесами. Лётчик не мог оторвать глаз от задумчивой птицы, что будто ушла в иные миры, беседуя с ним. Глаза Охры двигались, зрачки были расширены. Увлечённая, двигала она пальцами, как веерами, рассказывая истории птичьего мира.

– Птицы просто не поняли ещё счастья ручного труда, а я буду первой, кто сможет их убедить. Павлин говорит, что я занимаюсь полной ерундой, а ворон лишь кивает да слушает. Ворон влюблен в меня, это давно известно, но я его не люблю.

– Почему?, – лётчик ничего не понимал, но уже отошёл от оскорбления, нанесенного ожиданием птицы и слушал. К нему вернулся добрый взгляд, что согрел птичье сердечко. Охра обожала внимание.

– Потому что он любит меня. Если бы он любил меня меньше, я бы была заинтересована. Я бы ходила за ним и смотрела на него, заглядывала бы в его глаза и ждала, ждала бы любви, просила бы любви всем телом. Он стар и мудр, высок и силен, и все в нем было бы так хорошо, если бы не эта глупая всепрощающая любовь. Он как будто ждет меня, понимаешь? Как преданный пес, как… Вот, видишь камень?

Летчик кивнул. Он понимал.

– Разве, когда ты возвращаешься в город, ты думаешь о камне? Нет. Глупый булыжник будет всю жизнь здесь лежать. Ты хочешь то, что доступно не всем. Что будет добыто кровью и потом, но останется навсегда. Поэтому я хочу зерна, хочу труд, хочу узнать, каково это – сравниться с природой в созидании. Вы, люди, творцы, а мы лишь творения. И с вороном так же. Я хочу сотворить любовь, а не получить её. Не хочу быть пустым творением.

Никогда ни от одной женщины летчик не слышал подобных слов. Он притянул птицу к себе и попробовал поцеловать еще раз. Она не сопротивлялась, но после неловкого соития губ сползла вниз по шее, уткнулась носом в его грудь и грустно-грустно вздохнула. Она была совсем как юная девушка, лет двадцати от роду, с мягкими платиновыми волосами, с серебристыми глазами, как ручьи в Сестрорецком болоте, с неловкой родинкой мимо щеки, с веснушками по краям первых морщин, с горбинкой на носу, с овальным лицом, ровным, как яйцо, и гладкой кожей, белоснежной, как небеса морозным утром. Летчик почувствовал странное влечение, не влюбленность, но тягу, какую испытывают к необычному. Мир молчал, они стояли под черными небесами. Летчик опять думал об икре.

– Ты сегодня не ел котлеты?, – тихо спросила Охра.

– Не ел, – ответил Гриша и зарылся носом в волосы, что теперь пахли смородиной.

Летчик не вернулся домой собрать вещи. Пошел, в чем был, туда, где никогда не был. И манил его мир птиц, и пугал. Но если и подвергнут его, человека, изгнанию, что тогда? Вернется он, закроет входную дверь на ключ, разуется, снимет пиджак, пройдет, скрипя половицами, в комнату матери, приложит голову к костлявым коленям её, получит молчание или даже пощечину, порыдает немного, не получая внимания, любви и ласки, вздернется, как висельник на рее, и потом пойдет к Марине.

Сестра захлестнет его халатом, будет кричать "Дурак, дурак" побитой чайкой, а он вновь ускользнет от неё и глупых слов про любовь. Вроде секунду назад хотел с сестрой поболтать, а теперь нет – пора бежать, ведь она снова кричит, не слыша его боли, только освобождая боль свою. Боль одинокой женщины тридцати четырех лет.

Потом летчик заглянет в комнату Мэри – разумеется, она уже живет с ними, будто не несколько часов со званого ужина прошло, а тринадцать месяцев. И ходит Мэри поутру наголо. Да и не поутру тоже ходит, и в ванну туда-сюда, туда-сюда, сверкая прельстивой молодой гузкой, чтобы назло тете Софочке, назло сестре, назло ему самому. Ворвется летчик в комнату Мэри, а что дальше делать – и не знает. Спать он с ней точно не хочет до брака, а после разве нужно будет себя заставлять, девка-то и так его безвозвратно. Как подумал летчик о совместной жизни с тремя мойрами – да и рванет быстрее птицы туда, в небеса. Вмиг протрезвел.

Охра еле поспевала за ним, задыхалась и клёкала клювиком. Она вроде и позвала летчика, а до сих пор сомневалась, нужно ли было так. Оставить бедолагу на земле ей не позволяла природная участливость, но брать с собой – та еще обуза, ведь она за себя не могла отвечать в мире птиц, а тут еще за кого-то. И её-то считали странной, но терпели за красоту и ухаживания Ворона, а ежели она доброту Ворона отвергнет и появится вместе с чужаком… Да, ей нужно будет выбирать между птицами и одним лишь человеком, который доверия не вызывает.

Охра гнала от себя тревожные мысли, но все назойливее вились они вокруг маленькой птичьей головки. Но только вспоминала она красоту летчика, видела его вытянутое тело, ладно вырезанный торс, будто каменный, прямой угол между шеей и ключицами, большой нос, как у древнегреческих статуй, которые так ей нравились. Другие птицы на статуи только гадили, а Охре очень нравились человеческие тела. Смотрела на летчика Охра – и успокаивала себя, что весь птичий мир она сможет предать, ежели найдет утешение в бесконечном изучении его необычной внешности и бесконечном же труде и пахоте, чтобы запасти зерна на зиму и не улетать в путешествия по нужде. Он обещал, что её имя войдёт в историю – разве может случиться что-то плохое после таких слов?

Никто не видел летчика в вялом зеленом свитере и белую птицу с грустными глазами, парящих в поднебесье. Только девочка, жгущая восковую свечу, увидела в окне, протерла глаза да как закричит: "Птица! Мама, мама, птица с летчиком летят об руку!". Но родители её прокричали: "Спи, не выдумывай", и девочка замолчала. Небеса разверзлись, озаренные золотом. Тучные персиковые облака подбоченились, раздулись, как мягкие молочные булки, поглотили две фигуры без остатка. Пропали Охра с летчиком из мира людей.