Екатерина Гейзерих - Охра

#

В Санкт-Петербурге погода меняется каждые пятнадцать минут. В сильные морозы погибают мелкие птицы – воробьи, синицы. Их находят по весне, застывших в вечной красоте смерти. Никто из них уж не вспомнит, как так произошло, что птицы разделились на два мира. Высоко-высоко в небесах, над тропосферой и стратосферой среди тысячи падающих метеоров в окружении звёзд и светил парило Великое древо жизни, с которого несколько эпох назад часть птиц спустилась на Землю. Вокруг древа волнилось сияние из-за разницы температур, что позволяла потомкам сиринов и алконостов жить в тропическом раю посреди вечной мерзлоты. Сюда не долетали самолёты и даже космические корабли. Лишь вдалеке были видны облака, а сквозь них – города. Если приглядеться орлиным глазом, то можно было разглядеть и людей, суетливых и бесполезных в множестве своём. Птицам с Великого древа не было никакого дела до людей, пусть птицы и зимовали в самшитовых рощах на Земле, пока Великое древо жизни уходило в спячку.

На Великом древе качались все плоды мира и расцветали цветы всех видов, существующих во Вселенной. Даже цветок папоротника можно было найти при желании. Гущи Великого древа населяли мифические существа. Меж мандрагор сновали альрауны – крохотные духи, что в шутку превращались в кошек и червей. Одна из ветвей Древа засеилась баранцами, плодом которых были овцы, соединенные пуповиной с корнями. Неподалёку цвели Ивановские травы, что не собрали на Ивана Купалу потомки славян. "Забыли, наверное, в этом году" – так думали птицы, ведь для них несколько поколений людей пролетали со взмахом ресниц. Травы грустно качались на фоне звёзд – их целебные свойства развеивались по ветру, а ведь раньше они лечили от болезней и эпидемий, сглаза и порчи, спасали от колдунов и ведьм, даже от нечистой силы помогали. Теперь помогать было не от кого – вся нечистая сила ютилась в корнях Великого древа, доживая в забвении последние дни. Меж ветвей иногда проплывали стада душ, что пас юнец-старик Велес, но всё реже долетали сюда души – мало осталось тех, кто верил в Ирий и думал о нём перед смертью. Люди не представляли в следующей жизни фруктовый сад, напитанный ароматами полыни и кочедыжника, лихоманника и дурмана, адамовой головы и медяницы, да чабреца с валериановыми корнями. Не видели они дев-валькирий, что подают на блюде охлаждённое вино из виноградных шкурок. Люди думали о смерти, как о точке, не веря в перерождение. Оттого и Великое древо становилось всё меньше, и лишь райские птицы наполняли Ирий суетой, что выдавалась за жизнь.

Но что это блестит меж ветвей? Разве солнце сияет в небесах? Может и так. Но порой его блеск затмевает другое светило. Quelle supériorité, quel charme, quel luxe! Ваши глаза были бы ублажены негой изящества, утонченности и чувственности Его высочества Павлина. Павлин и так был хорош собой, диво как хорош, а все просил носить ему страусиные перья – он украшал ими хрустальный трон. Нежные, крэмовые, как воздушное безе, они окутывали павлинье высочество облаком беззаветных надежд, а душу его – самолюбованием, сходным по степени эротизма со скульптурами Родена в швейцарском Martigny. Ни один даже самый искусный в мире художник не смог бы передать роскошь павлиньего царствования, даже если бы хотел, ведь только царственная натура способна передать в холсте горечь ежедневной беззаботности, а царь в райском мире был только один, пусть и самоназванный. Голос Павлина, слышимый в каждом небесном уголке, то ли убаюкивал, то ли вгонял в тоску и желание причащаться.

– Мы, райские птицы, созданы, чтобы вы не забывали о своих гнёздах!, – вещал Павлин в ощипанном пальто модного цвета "chameau". Он страдал и заламывал лапки, а потом раскрывал крылья, будто летел, и падал грудью на пол, пребывая в экстазе от своего таланта. Какой конкретно у него был талант, Павлин не знал. Он был и актером, и режиссером, и сценаристом, и певцом. Регулярно сочинял гимны, добиваясь, чтобы все птицы, как одна, распевали слова его песен, пока собираются на юг. Но песни были не дописаны, голосом Павлин не вышел – нужно было искать другое применение таланту. Так Павлин обрел себя в политике, о чем первое время сожалели многие, вспоминая славные времена анархии и декадентства. Однако же толку с расписной курицы было никакого, и старейшие роды птичьего мира смирились с бесславной участью остаться немного в стороне от ослепительной райской славы, позволив самонадеянному Павлину брать удары на себя. Тяготы в небесах появлялись нечасто, от силы два-три раза в столетие, оттого Павлин был особо не обременен заботами и не мешался под ногами. Славная была расписная курица. Потешал глупостью и прожорливостью, большинству же птиц служил для отвода глаз. Лишь одна только слабость владела Павлином до безумия, но не была предана огласке.

Павлин, как и Ворон, был околдован красотой Охры, но любил её на расстоянии. Если бы только Охра имела мудрость не задевать самолюбие Павлина, не будучи ярче него и в оперении, и в дерзании духа, и в скупости плоти, и в умении управлять желаниями, они стали бы прекрасной парой. Павлин наградил бы Охру лучшим, что у него было – собой. Но Охра была блистательна и юна, она затмевала самоназванного царя, а значит, обязана была, как порядочная верноподанная, прозябать поодаль, как можно дальше от трона, появляясь изредко для чаепитий тет-а-тет. Если бы Охра действительно была мудрее Павлина, может, и сложилось бы у них что, но они были слишком похожи в истероидности характера, желая пускать пыль в глаза и выделяться.

На их редких встречах торжествовал похоронный церемониал, разбавленный талой водой из упавших туч. Павлин беседовал с Охрой, вызнавая, как сделать птичий мир еще лучше, но так, чтобы никто не узнал об источнике его вдохновения. Вслух Павлин смеялся над Охрой – он не понимал, зачем она столько времени уделяет чтению, если можно было просто декламировать блестящие идеи – птицы забывали о сказанном к концу очередного фуршета. Павлину нравились мысли об образовании, просвещении, равенстве, избирательном праве – все те умные забавные слова, которыми сыпала маленькая хорошая головка. Но Павлину было достаточно слов. Иллюзии – то, на чем был построен райский мир. Тонкие материи. Невесомость того, чего никогда не было и не будет. Охра же была сыта по горло обещаниями. Она хотела, чтобы общество восхищалось её достижениями. И пусть она готова была идти дальше Павлина лишь на воробьиный прыг, и пусть она ничего не знала о настоящем труде и вряд ли решилась бы на революцию, она всё же была дальше Павлина.

Ни Павлин, ни Охра никогда не достигли бы желаемого. У Павлина не хватало усидчивости для глубоких знаний, оттого и не получалось связать слова в нечто членораздельное для долгих речей. У Охры был огромный багаж теории, но не получалось завоевать доверие птиц. Павлин и Охра чувствовали, что между ними присутствует незримая связь, что они могли бы поучиться друг у друга и в итоге даже стать неплохой парой, но инфантильность и звёздная болезнь равной степени тяжести орошали плодородную почву для любви морской солью. Хотя их посиделки становились все более уютными и откровенными, они никогда не переходили дозволенную границу. Мечты о близости, моменты касания перьями и сестринская любовь, с которой Охра постоянно жалела Павлина-горемыку, так ослепленного собой и оттого без устали прожигающего жизнь, все это было намного лучше обыденности, наступающей сразу после договоренности о серьезных отношениях.