Марина Ли - Муза для Чудовища

Макс не приставал и не спешил объясняться в любви. Я даже уже начала подозревать, что издательские девки только хорохорятся, а на самом деле ни черта в мужиках не разбираются.

А потом внезапно грянуло 14 февраля.

Не скажу, что ничто не предвещало. Предвещало! Ещё как! Начать с того, что проснулась я от странного ощущения, что сегодня первое января, что мать с отцом пока не развелись, а мне лет пять или меньше, и самое время бежать вприпрыжку в большую комнату, которую в нашем доме никогда не называли залом, maman предпочитали слово «салон». Мне надо было встревожиться уже тогда, когда я вспомнила о родителях, и о чувстве условного семейного счастья, которое я испытывала, пока кверху попой ползала вокруг ёлки в поисках плюшевого медведя или игрушечной швейной машинки.

Но я не встревожилась и не испугалась, а потянулась за мобильником, чтобы глянуть, который час, а выяснив, что до звонка будильника осталось всего лишь полчаса, лениво сползла с кровати и поплелась к окну, чтобы посмотреть на термометр и решить, стоит ли на сегодняшний корпоратив надевать юбку или привычно ограничиться джинсами. Не май месяц, всё-таки.

– Не май, – простонала я, глядя на унылые «плюс один» и чудовищный по своей обильности снегопад.

За всю зиму снегу не выпало ни снежинки, а Новый год был лысым и грязным, и от этого я его ненавидела ещё больше, чем обычно, но на 14 февраля мать-природа решила повернуться ко мне задом и засыпала весь город к чертям собачьим такими сугробами, что мне оставалось только скрипнуть зубами, потому что на такую погоду у меня обуви банально не было. Тут либо полусапожки, замшевые, либо те самые ботфорты.

Я вздохнула и направилась за ботфортами, а к ним рыбацкий растянутый серый свитер грубой вязки до середины бедра и купленное позапрошлой осенью пальто, не самое тёплое, но зато красное и с капюшоном.

На выходе из маршрутки я сломала каблук. Обматерила эльфов, которые так некстати наделали кучу снега в середине февраля, водителя микроавтобуса, припарковавшегося ровнёхонько возле замаскированной под огромный сугроб клумбы, заодно и свою невезучесть. Ботфорты было жалко до слёз, всё-таки второй раз за всю жизнь я их в свет вывела. И такой бесславный конец.

Кое-как я дохромала до проходной, где сердобольный Генрих Петрович временно реанимировал мне каблук супер-клеем. И настроение, несмотря на все старания внешнего мира, приподняло голову, но… ненадолго. А ровно до того момента, как я вошла в свой персональный шкаф, но ещё не успела включить кофе-машину. Именно возле неё, возле моей девочки, стоял маленький кактус в весёленьком жёлтеньком горшочке чуть больше напёрстка, а рядом с ним… Чтоб мне сдохнуть! Красное картонное сердце, на оборотной стороне которого было написано: «Агатка, поздравляю тебя со светлым праздником любви. Желаю светлых дней и тёмных ночей, наполненных жаром и негой. Г.Т.»

Минуту-другую я шумно дышала, глядя на символ дня Святого Валентина, не в силах сжать его в кулаке, или разорвать на мелкие кусочки или просто небрежно швырнуть на рабочий стол, а затем рванула к подоконнику, преодолевая горы кроссвордов и залежи сканвордов. Клянусь, я готова была совершить страшное: разбить окно к чертям собачьим в самой середине месяца февраля, и я бы его обязательно разбила, но за моей спиной скрипнула дверь, и мне пришлось прервать столь увлекательное занятие, как уничтожение имущества издательского дома «Империя».

– Ты чего убежала так рано? – На лице Максика было выражение недоуменной обиды. – Не дождалась меня…

– Извини, я хотела пройтись.– Приступ позорной слабости закончился, и теперь во мне боролись стыд и злость, причём последняя явно побеждала.

– Агаш… – Максик замялся, задумчиво рассматривая мой свитер. – Хорошо выглядишь…

– Спасибо.

Я села за стол и с демонстративно важным и сосредоточенным видом принялась перекладывать с места на место совершенно бесполезный бумажный хлам, которым моё рабочее место было завалено под завязку. «Ну, уходи же, уходи! – мысленно уговаривала я Глебова. – Пожалуйста, не надо. Не сегодня. Не сейчас!»

– Агаша… – Бог либо меня не услышал, либо не посчитал должным идти мне навстречу.

Макс прокашлялся и повторил уже более торжественным тоном:

– Агата!

А потом вдруг положил передо мной открытку.

Одноухий чёрно-белый медведь с нашитой на лапу заплаткой держал воздушный шарик в форме красного сердца и смотрел на меня глазами полными безбрежной тоски и абсолютной безысходности. Я осторожно заглянула на оборот и, не веря собственным глазам, прочитала:

«Пускай за окнами снежинки

Для тех, кто любит вечный май!

В моей сердечной валентинке

Три вечных слова прочитай:

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»

Я оторвала взгляд от печатного текста, посмотрела на Глебова и угрюмо произнесла:

– Макс, это не смешно.

– А я и не хотел, чтобы ты смеялась. – Он яростно потёр правую щёку, что делал всегда, когда нервничал. – Ты знаешь, что своим чувством к тебе я бы никогда не стал шутить.

Мне стало очень грустно, а грусть из-за неразделенной любви, даже когда именно ты не разделяешь, не разделяешь и не устаешь говорить об этом в течение последних пятнадцати лет, да наложенная на злость из-за приступа слабости, это… это не оправдание жестокости, конечно, но я так устала. Чувствовать себя виноватой из-за того, что не люблю, из-за того, что он любит, из-за вечной его надежды на то, что всё рано или поздно изменится, из-за моей уверенности в том, что не изменится никогда.

Максик всегда был очень дорог мне, но любовь подразумевает какие-то более глубокие чувства. Буйство чувств. Страсть. Пожар. Лавину, смывающую на своём пути всё. ВСЁ. Планы, принципы, мысли, устремления, карьеру…

На меньшее я не была согласна.

И, как я уже сказала, назвать это оправданием нельзя ни в коем случае, но беда в том, что оправдываться мне было не перед кем. Права Галка Терещенко. Мой внутренний мир стерилен в своей чувственности.

– Значит, не стал бы… – протянула я, откидываясь на спинку стула. Хотелось орать от злости и разочарования, ведь я просила его, просила! А теперь опять жильё искать… Вздохнула.

– Макс, ты же знаешь, я ненавижу день Святого Валентина. – Он открыл было рот, чтобы что-то возразить, но я жестом попросила его помолчать. – И Восьмое Марта терпеть не могу. Но всё равно каждый год ты мне исправно приносишь открытку с зайцем или медведем в феврале и букет тюльпанов в марте. И снова, и снова, и снова сообщаешь о любви. Так говорил бы сам! Своими словами! Но нет, ты купил в «Глобусе» открытку, которую наше издательство выпустило. Я сама её делала. Я! И текст этот дурацкий подбирала. И ещё сорок девять таких же дурацких текстов. Максим! Ну, ты же обещал!