Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

в их крике было нечто такое,

от чего Степанову стало не по себе.

Орангутан, горилла и кто-то чёрный,

неподвижно сидевший во тени,

смотрели на него с дикой ненавистью,

и что уж им такого привиделось в нём —

Степанов даже представить себе не мог.

Он прошёл через обезьянник к выходу,

дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух —

но нет, там оказалось ещё одно помещение

с проходом, отгороженным сетками,

тёмное, но чистое и прохладное,

однако эти чистота и прохлада показались ему

какими-то странными, живыми, но явно нечелове…

– Аааа!!! – заорал он не своим голосом,

когда в десяти сантиметрах от него

ударилась о стекло голова крупной змеи,

разевавшей свою ядовитую пасть.

Так вот почему неистовствовали обезьяны —

это был виварий, где держали змей,

которых макаки люто ненавидят,

рептилий было тут так удивительно много,

что хотелось бежать отсюда со всех ног.

Как ошпаренный, выскочил Степанов

из вивария наружу, и проказник-сторож

издали весело помахал ему рукой:

«Понравилось? Ещё приходите!»

«Нафиг-нафиг!» – дрожа, пробормотал

несговорчивыми губами Степанов, и был таков.

Через месяц ему предложили место

в Главном управлении, в доме со львами,

что по тем невесёлым временам

было просто немыслимой удачей,

но Степанов отказался, отчётливо понимая,

что «крапивное семя» непременно

либо сожрёт его, либо отравит,

испугался, что станет вскоре таким же,

как угодливый и ласковый Ананьин.

Да он сопьётся от ненависти к себе,

от необходимости врать и пресмыкаться!

Поэтому он распределился в почтовый ящик,

на самый настоящий патронный завод,

строившийся тогда посреди тайги,

выбрал себе суматошную стезю

рядового бедолаги-снабженца,

грузил-возил свои баллоны, бочки и ящики,

летал и колесил по всей стране.

По крайней мере, это было живое дело.

Спринтер Лёшка, тот, наоборот,

с радостью согласился остаться,

и хотя в Главное управление на Орджоникидзе

его так и не позвали – не проявил себя,

то вернулся он после защиты диплома

в ставшее родным «Запуралкомплектооборудование»

подсиживать своего начальника Ананьина,

отработал там за столом все эти годы,

и если бы не «Одноклассники»,

они б со Степановым никогда и не нашлись.

Говорит, что всё у него хорошо.

А вот обезьянок почему-то до сих пор жалко.

Степанов написал пять дипломных работ.

Свою – в Перми на преддипломной практике,

остальные четыре сотворил от нечего делать

в комнате студенческого общежития,

куда вернулся в апреле восемьдесят шестого.

Поработать для безалаберных приятелей

в роли литнегра было легко и даже приятно —

до обеда Степанов вдохновенно ваял нечто

о заготконторе, вторсырье или о нефтебазе,

а после сытного обеда приятно ужинал —

и всё за счёт обделённых писучестью друзей.

Тему своего диплома выбирать долго не пришлось,

к нему сама подошла заместитель декана Саенко,

предложила написать диплом про новшества,

робко пробивавшиеся тогда в экономике.

Диплом в те времена писали шариковой ручкой,

вставляя текст в специальную рамочку —

для того, чтоб всё было ровно и красиво.

Никакой отсебятины не требовалось,

подтвердить веяние времени, только и всего.

Потом оставалось дождаться очередного пленума,

вставить в текст парочку свежих цитат,

отнести диплом на рецензию указанному лицу,

дождаться его лихого росчерка,

сдать свой труд в деканат секретарю —

и вуаля , институт был практически закончен.

Так Степанов стал настоящим дипломником ,

втайне то и дело радостно пробуя на вкус

это долгожданное и удивительное слово,

открывавшее наконец-то двери в светлое будущее.

Вот только зря строил он свои грандиозные планы…

В конце апреля Степанов отпросился в деканате

от участия в городской демонстрации

под каким-то благовидным предлогом,

чтобы увезти будущую жену свою в Амурск

для серьёзного знакомства с родителями.

Поскольку Степанов относился к жизни

почему-то всегда крайне ответственно,

то решил жениться сразу – зачем оттягивать?

Распределение на работу после диплома

будило фантазию обилием предложений —

Степанову прочили аспирантуру,

предлагали остаться на кафедре и на практике,

звали в Советскую Армию начфином,

вербовали на Томский почтовый ящик —

словом, планов у него имелось громадьё,

оставалось сделать правильный ход,

шагнуть вперёд на полную пятку .

Майские денёчки пролетели, как один день.

Счастливый Степанов примчался на учёбу,

полный надежд и радужных планов,

но был немедленно вызван в деканат —

ректор намеревался отчислить его за пьянку.

Восемьдесят шестой год стал страшным,

поломавшим немало судеб и карьер.

«Трезвость – норма жизни!» —

провозгласил чрезмерно болтливый генсек,

в стране началась антиалкогольная кампания,

бессмысленная и беспощадная.

Ничего не понимая в случившемся,

Степанов ринулся к ректору на приём,

тот сделал вид, что они незнакомы,

однако увидал билеты на поезд,

вывел Степанова в коридор и шепнул:

– У тебя есть сутки. Решай. А иначе…

Степанов примчался в общежитие,

приятели встретили его каменными лицами.

Что-то произошло в отсутствие Степанова, но что?

Однако свет без добрых людей не обходится —

Витька-сантехник рассказал ему по старой дружбе,

что в майские праздники проходил «пьяный» рейд,

в общежитии был задержан поддавший студент,

назвавшийся зачем-то Степановым.

Шутка была глупая, что и говорить,

Степанов много лет отработал вахтёром,

в студгородке его знал каждый встречный,

но разбираться никто не стал – праздники,

преподаватели были люди случайные,

составили акт о пьянке и быстро исчезли.

Степанов нашёл по журналу имена дежуривших,

которых и вправду никогда не видел.

Это были времена, когда сотовых не было,

поэтому инфа добывалась на бегу и лично —

преподавателей пришло в тот день двое,

аспирант с кафедры вычислительных машин,

который в тот же вечер улетел в Петропавловск,

а вторая – беременная дамочка-политэкономша,

у которой начался декретный отпуск.

Как и где выманил Степанов заветный адрес,

он так и не смог потом вспомнить.

Помнил только тяжёлые двери подъезда,

высокие потолки и раскосую беременную даму,

с подозрением смотревшую на него через очки:

– Что ж вы обманываете? Это Вы и были!

Впрочем, я могу ошибаться, конечно…

Такой же светлый, стриженый, в очках.