Евгений Петропавловский - Жена, любовница и прочие загогулины

– Ну и пусть выбрала. Я же не против этого, значит, всё нормально.

– Хоть обижайся, хоть нет, а недалёкий ты умом. Бабу увидел – и сразу глаза вразбежку, мозги набекрень. Недаром говорят: дураку что ни время, то и пора.

– Дураками свет стоит.

– Да что я тебя уговариваю, в самом деле, – Дятлов пренебрежительно перекосил левую половину лица, желая показать, что снимает с себя всякую ответственность за ошибочный выбор Чуба. – На каждого простофилю ума не напасёшься, а лопушистое дело нехитрое. Можешь не коситься на меня, как середа на пятницу. Сам потом станешь грызть ногти.

– Ой-ё-ёй, обсказал, точно размазал, да мне это без разницы, уразумей наконец. Уж что ни будет, а всё равно поставлю на своём.

На эти решительные слова Чуба не нашлось у Миколы Дятлова аргументов. Оба умолкли, глядя в разные стороны. И на том исчерпали недоумение.

Впрочем, до самого момента прощания на лице у гостя сохранялось плохо скрываемое выражение изумления и подавленности.

Да и Чуб весь вечер обретался со спутанными мыслями и чувствами, поскольку его крепко уязвил разговор с Миколой. Оправдательные соображения вперемешку с обвинительными метались у него в уме, точно блохи, ошпаренные внезапным химикатом. Дурная слава будет тянуться за Марией подобно консервной банке, привязанной к собачьему хвосту, это верно, это он хорошо представлял и без посторонних намёков. На правдивые россказни люди небось нанижут ещё намолвок обидных – добро если впроредь, но скорее всего этих намолвок окажется целый ворох. С другой стороны, что же из того: обида не мосол – сглотнётся. Разве сам он ангел или ещё какое-нибудь святое существо, чтобы требовать к себе исключительного отношения? Ничего подобного, ни к ангелам, ни к иным святым существам Чуб себя причислить не мог при всём желании. А раз так, то ему пора научиться жить по-взрослому и смотреть на вещи под рациональным углом, даже если это иногда и не очень-то приятно. Если, конечно, он хочет, чтобы его считали трезвоумственным членом общества, а не фуфлом станичного пошиба.

– Надо просто не удалбливаться в ненужных направлениях, не углубляться куда не след, иначе вообще никогда ничего не получится, а я всё-таки должен хоть немного сдвинуться с мёртвой точки, – сказал он себе мешкотным голосом после расставания с Дятловым. – А Машка пусть видит и ценит. Пошалавилась по молодой глупости, напотворствовалась позывам утробы, и – баста. Потачек ей от меня не будет.

После этих слов Чуб отправился в свою комнату. Как был в одежде, не разбирая постели, улёгся на спину поверх покрывала и – чтобы отвлечься от недостаточного настроения – принялся надавливать кончиками пальцев себе на закрытые глаза, желая увидеть, как в детстве, яркие радостные картинки абстрактного содержания. Но картинки, вопреки ожиданию, получились иные, совсем не детские: перед его мысленным взором стали возникать эротические сцены в багрово-желтоватых тонах, с каждой минутой всё более откровенные, порой групповые, иногда с участием Марии, а иногда без неё. От этих сцен Чуб постепенно возбудился – а когда осознал своё возбуждение, решительно вскочил с кровати и пошёл искать Машку, чтобы позвать её в постель.

Осадок от разговора с Миколой Дятловым странным образом наложился на тягу к телесной близости с Марией, значительно усилив её.

В конце концов дело завершилось вполне простым и благополучным результатом. Безропотная Машка была немного удивлена его внезапным порывом, однако не представляла причин для отказа в легкодоступном общечеловеческом удовольствии. И Чуб, глядя на неё с высоты своего мужского положения, скоро позабыл о плохом, поскольку весь отдался движениям своих ищущих рук и телесных позывов, и всему дальнейшему приятному делу, совершенно не оставлявшему места мыслям о прошлом.

***

До сих пор такого не случалось, чтобы кто-нибудь влюбился в него до сумасшествия. Может быть, в него вообще никогда не влюблялись; или влюблялись, да он этого не замечал – раньше Чубу о подобном как-то не приходилось задумываться. Строго говоря, всякие нежные чувства для него мало чего стоили в прежнее время и скорее означали пустозвучные словосочетания, нежели нечто конкретное и полновесное. Потому не возникало необходимости размысливаться о подобных изъявлениях человеческих свойств применительно к своей персоне. А теперь возникла.

Впрочем, не факт, что Машкино чувство можно было с полной уверенностью назвать любовью. Однако притяжение ощущалось, сильное и уже вполне обоюдоострое. Оттого Чуб счёл за лучшее внутренне утвердить: «Машка влюбилась в меня до сумасшествия». Так было проще и объяснимее со всех сторон.

Он подозревал, что сведения о Машкиной разгульности, приукрашенные недобропамятными языками, будут ещё долго разбегаться кругами по станице. Догадывался также, что прекратить их по собственному желанию нереально, хоть наизнанку выворотись. Какова баба, такова ей и слава, а чужие рты – не свои ворота, не затворишь. Из-за этого ему порой становилось так грустно, как может быть грустно человеку, от которого из-за непредумышленной пьяной промашки ускользнуло бесконечное множество соблазнительных возможностей, до последнего момента поджидавших его за полуоткрытой дверью завтрашнего дня.

В свете вышеприведённых подозрений, догадок и грусти из-за утраченных возможностей Чуб иногда представлял себя в образе двух сторонних людей. Один из которых жаловался философским тоном – примерно так:

– Хотел закрыть прошлое, а оно, зараза, не очень-то поддаётся закрытию. Да ещё и будущее не особенно спешит открываться…

Другой человек рассуждал в ответном ключе:

– Закономерное дело. Будущего не ухватишь руками, пока оно не превратится в настоящее. А о прошлом и говорить нечего: однова случившись, оно уже никуда не денется, как подстреленная птица. Плохое и хорошее – всё единою кучею в жизнь вываливается, не разделишь. Пусть будет как есть, иное непредставимо.

Дрожь несвершённого, правда, приходила гораздо реже и слабее, чем в прежние дни. Ведь, в принципе, не столь важно, что могут думать и говорить сторонние люди, Чуб не обязан подлаживаться под общее мнение. На самом деле он сознавал, что никаких мало-мальски положительных шансов и допустимостей, кроме негаданной Марии, будущность ему не сулила. Кабы раньше или, наоборот, позже – тогда могло быть по-другому. Но вышло как вышло; плетью обуха не перешибёшь. Кому что доведётся, тому то и достаётся, вот ему и досталась Машка, ничего не попишешь. Оттого он сопротивлялся невесёлым наплывам, отталкивал их от себя с максимальной умственной напругой и существовал дальше без видимых последствий и побочных искривлений действительности.