Елена Якубсфельд - Белая черешня

Машина вильнула несколько раз направо, потом налево, потом ещё раз направо и остановилась перед высоким забором с железными воротами. Борис Михайлович посмотрел в свой блокнот, высунул голову, пытаясь в свете фар разобрать номер дома, и крякнул: «Вылазим!»

Мы с Сеней вылезли и жались друг к другу от холода и усталости, пока Борис Михайлович вытаскивал сумку с фотоаппаратом, проверял, все ли двери закрыты и где его бумажник.

– Пап, а ничего, что окна тёмные? – заныл Сеня.

– Ничего, – пробормотал Борис Михайлович, даже не оборачиваясь. – Может, они энергию экономят. Правильно, экономьте, экономьте, – продолжал он бормотать себе под нос.

Сеня был прав: дом стоял тёмный и неприветливый, совсем не как дом, в котором ждут задорных и весёлых Деда Мороза и Снегурочку. Впрочем, мы не были ни задорными, ни весёлыми. Сеня хотел кушать (он отдал мне свой бутерброд), я хотела в туалет. Борис Михайлович… Чего хотел Борис Михайлович? Борис Михайлович хотел заработать. Ну если уж на то пошло, то я хотела замуж, а Сеня…

– Сеня, чего ты хочешь в жизни? Ну, в смысле, кроме кушать?

Дед Мороз молча смотрел на тёмный дом перед ним и вдруг неожиданно ответил:

– Я хочу быть зубным техником… – подумал и добавил: – Ну и кушать, конечно, тоже.

Борис Михайлович долго звонил в звонок и стучал в железные гулкие на морозе ворота, пока наконец на крыльце не появилась какая-то старуха, согнутая в три погибели, которая каркнула: «Кто такие? Чего хотите?»

– Мы закааааз! – прокричал Борис Михайлович. – Мы Деды Морозы!

Бабка не поняла и послала нас туда, откуда мы пришли, что при таком холоде было более чем человечно, и я развернулась к машине, но Борис Михайлович продолжал кричать, что мы Деды Морозы к деткам, и наконец нас впустили. Бабка проковыляла к воротам, открыла калитку и повела нас через кромешную темень двора.

Скрипнула входная дверь, старуха проворчала что-то про ступени, мы поднялись на крыльцо и оказались в тускло освещённом коридоре. Неясный мертвенно-голубоватый свет сочился из дверной щели где-то в конце коридора, и пока мы в темноте, натыкаясь друг на друга, разувались, посох Сени то и дело сбивал мою корону, которая вместе с париком падала назад и тянула за собой мои очки.

В таком виде мы и зашли в комнату, из которой исходил мертвенный свет. Я думаю, это была гостиная, так как в углу торчала ёлка, на стене висел ковёр, у стены стоял диван. На диване сидели двое бледных сосредоточенных детей в майках и колготках: мальчик лет двух и девочка лет четырёх. Они сидели, не двигаясь, уставившись в телевизор, чей неровный свет и был тем тусклым свечением, которое мы видели в коридоре.

Под двумя тёмными окнами стоял полированный стол, заваленный горой одежды. Две двери вели из комнаты, одна дверь справа от нас, другая слева, и обе были закрыты. Из-за одной доносились какие-то стоны. Из-за другой двери раздался мужской крик: «Кого там несёт на ночь глядя?», на что старуха ответила: «Да деды морозы к детям, Галя, видно, пригласила». С этими словами старуха указала жестом и головой на детей, как бы говоря: ну вот они, приступайте.

Мы переглянулись и приступили. Пока Борис Михайлович возился с фотоаппаратом, Сеня завыл: «Здравствуйте, детки!» и ударил посохом о линолеум. Дети никак не отреагировали, а продолжали смотреть, словно два истукана, в телевизор, зато в тот же миг, как по волшебству, распахнулась дверь, та, из-за которой доносился мужской голос, и на пороге появился здоровенный и потный мужик в майке. Он слегка покачивался некоторое время, вглядываясь в нас с Сеней, потом заорал:

– А ну, пошли отсюда! Ходят они тут, попрошайничают! Щас получите!

У меня от неожиданности съехали очки с носа, неприятно потянув за собой парик с косой и короной. Сеня остолбенел. Один Борис Михайлович невозмутимо ответил:

– Мы из «Облфото», мы по заказу, я так понимаю, Галина… как её?

И он вопросительно посмотрел на бабку. Бабка замахала руками на мужика.

– Да заткнись ты, алкоголик проклятый, всю жизнь испоганил! И где ты взялся на Галину голову? Дверь закрой, если пасть не можешь!

Мужик на удивление беспрекословно закрыл дверь, Сенин папа кивнул, и мы покатили.

– Здравствуйте, детки! – запищала я. – А есть ли у вас стишок или песенка для Дедушки Мороза?

Дети сидели не шевелясь, зато дверь снова отворилась, и пьяный мужик в майке заорал: «Всё могут короли!», но бабка и Борис Михайлович набросились на дверь, захлопнули её, и бабка прижала ещё своим задом. Из-за другой двери вновь стали раздаваться какие-то странные стоны со всхлипываниями.

Мне захотелось уйти ещё сильнее, чем хотелось в туалет. Не буду проситься у них, успела подумать я, до дома потерплю. Успела, потому что в этот момент Борис Михайлович решил сфотографировать-таки зачарованных детей и щёлкнул фотоаппаратом. Фотовспышка насмерть перепугала бабку, и та издала какой-то мышиный визг.

В тот же миг из-за двери, которую они держали, раздался громкий дьявольский хохот, и кто-то начал ломиться изнутри в ту дверь, из-за которой доносились стоны и плач. Дверь дёрнулась страшно, угрожая слететь с петель, раз, другой, дети продолжали смотреть телевизор, бабка и Борис Михайлович держали дверь, за которой хохотали, блестела мишура на ёлке, а мы с Сеней стояли посреди комнаты, не зная куда себя деть. Как вдруг дверь, в которую ломились, вылетела на середину комнаты, и вслед за ней туда же выскочил огромный серый волкодав.

Долгую, бесконечно долгую секунду мы все смотрели друг на друга – бабка, Борис Михайлович, я, Сеня и волкодав. Кроме детей, конечно, они смотрели телевизор. Я не знаю, что происходит в голове у волкодавов. Может быть, они не любят очкастых снегурочек, или, может быть, от меня всё ещё пахло моим и Сениным бутербродами.

Я не думаю, что это было по национальному признаку: если считать поющего по телевизору Кобзона, в той комнате нас было большинство. И надо отдать должное волкодавам: они, как правило, не антисемиты. Как бы то ни было, волкодав щёлкнул зубами и кинулся на меня.

Напоминаю: я играю этюды Шопена, то есть у меня молниеносная реакция. Я кинулась из комнаты, в темноте коридора опрокинула какое-то ведро, за мной полетели швабры, грабли и вешалка с шубами.

Никогда я так не бегала. Я слышала за спиной грохот ведра и швабр с граблями, когда на них наткнулась эта зубастая агрессивная скотина, и эта доля секунды, пока он там выбирался, спасла мне жизнь. Быстрее гепарда неслась я через двор, корона, коса и очки болтались и били меня по голове. Прямо перед собой я увидела дерево. Я не умею лазить по деревьям, ни разу не лазила, если не считать того раза у бабушки, когда я упала с яблони.

Но в тот вечер это не имело значения, ничто не имело значения: ни яблоня, ни бабушка, ни то, что я умею или не умею. Я взлетела вверх по дереву, как испуганный кот. Снизу доносились яростный лай волкодава, вопли бабки, хохот мужика в майке и голос Кобзона. Надо мной расстелила свой бархат морозная декабрьская ночь. Пахло бесконечностью, холодом, ночью и желанием выпить чай.