Елена Якубсфельд - Белая черешня

А Славик улыбался кривой улыбкой (трусы сильно жали) и кивал.

Наступила зима. Ну как наступила? Сначала, конечно, была долгая и противная холодная осень, которая как-то морфировалась в холодную и снежную зиму. К середине декабря мы успокоились и даже открыли для себя такое супружеское удовольствие, как просто засыпать рядом, что тоже очень приятно.

А что-то приятное нам было необходимо: портниха Доры Моисеевны жила, оказывается, на соседней улице, и Дора Моисеевна взяла за привычку приходить в гости в совершенно вероломной манере: без всякого объявления военных действий.

Новый год мы встретили, однако, весело, с Сеней, Лёней и Милой, которые в очередной раз помирились, и первого января, несмотря на усталость и головную боль от бокала шампанского, я всё же была счастлива. В этом счастливом настроении часика в четыре дня мы со Славиком заявились к его родителям, где вся семья в полном составе, как всегда, доедала что-то праздничное, допивала что-то крепкое и обсуждала прошедший праздник.

Дора Моисеевна, разумеется, была там. Она восседала посередине дивана, разложив вокруг себя сумки и кошёлки. Накрытый праздничный стол стоял совершенно одинокий, игнорируемый всеми, и напрасно поблёскивали хрустальными боками своих вазочек оливье, сельдь под шубой и форшмак. Напрасно зазывно золотились шпроты и ломтики скумбрии горячего копчения на овальных блюдах. Забытые всеми стояли бутылки водки, коньяка, шампанского и ситро. Компот в хрустальном кувшине. Нарезка из сыра и колбасы.

Всё это стояло совершенно одиноко, и люди в комнате, повернувшись к своему счастью спиной, смотрели на Дору Моисеевну, которая громко что-то вещала и раздавала подарки. И тут меня осенило. Тут до меня дошло, почему меня так беспокоила Дора Моисеевна.

Именно не раздражала (меня вообще тяжело вывести из себя, если у меня в руках интересная книга, а если ещё и коробка печенья «Днiпро» рядом, то это вообще нереально), не раздражала, а беспокоила. Потому что она меня пугала. И не столько она, сколько люди вокруг неё.

Тогда, первого января, в комнате с накрытым праздничным столом я это вдруг поняла. Стоило появиться Доре Моисеевне с её заявлениями, с её сентенциями, с её бестактностью, с её улыбочкой и сюсюканьем, и все вокруг теряли здравый смысл. Все. Сразу.

Нормальные здравомыслящие люди по какой-то странной причине считали её поведение если не совсем нормальным, то совсем простительным. Славик был этому яркий пример. Все комментарии Доры Моисеевны насчёт моего веса, моей профессии («Гошенька, я не знаю, как у музыкантов, но у нормальных людей…») и так далее, он пропускал мимо ушей. Он носил ради неё трусы на размер меньше и считал, что это нормально, – бабушка ведь столько для него сделала!

У родителей Славика – очень хорошие люди, кстати, – тоже стекленели глаза в её присутствии, и они как автоматы кивали в ответ на все её речи, какими бы бестактными и возмутительными они мне ни казались. И в тот день, в первый день нового года, я заметила, что точно так же остекленели глаза у моих родителей, когда они, стоя возле Доры Моисеевны, слушали её и кивали.

Когда мы подошли к Доре Моисеевне, которая с явным удовольствием не просто купалась во всеобщем внимании, а плескалась в нём, несколько брызг сразу попали на меня.

– Гошенька, с Новым годом, милая моя, деточка моя родная! Вот тебе, пусть новый год принесёт тебе много нового, пусть от тебя в новом году хорошо пахнет, – громко заявила Дора Моисеевна и вручила мне деодорант «Фа».

Я так оторопела, что тоже закивала, пробормотала «спасибо», вручила ей наш со Славиком подарок и, едва улучив момент, потянула Славика в коридор.

– Славик, – зашептала я, – скажи мне честно, как от меня пахнет?

Славик зарылся носом между моим плечом и шеей и явно не собирался оттуда вылазить.

– Гоша, ты всегда так вкусно пахнешь. Как печенька.

Его руки начали гладить меня по спине, по бёдрам, и он принялся толкать меня на кухню, где, кажется, никого не было: разумеется, все стояли вокруг его бабушки, и она рассказывала бесконечную сагу о своём давлении.

Вы знаете, что такое пустая комната? Что такое четыре стены, пол, потолок и два человека, которые хотят целоваться и чтоб их оставили в покое? Это счастье, полное счастье. Пустая комната – это полное счастье.

В кухне действительно было пусто, никого, кроме миски оливье, которая почему-то стояла в одиночестве, – видимо, ни в холодильнике, ни на праздничном столе ей места не нашлось, и я вдруг почувствовала, как я проголодалась после вчерашнего. Славик прикрыл дверь, и мы начали целоваться вдруг как сумасшедшие.

– Славик, – горячо простонала я ему в ухо, – давай оливье поедим!

Сказала и подумала: не вовремя как-то. Славик застыл. Некоторое время он смотрел на меня, наклонив голову набок, немножко похожий на эрдельтерьера, потом вытащил руку из моего бюстгальтера и полез за тарелкой. У меня засосало под ложечкой от голода.

Мы как раз склонились над миской, и я игриво целовала Славику ушко, пока он щедро накладывал мне в тарелку лоснящееся майонезом оливье, которое кокетливо показывало то округлый горошек, то крошку желтка, то ломтик солёного огурчика, как вдруг дверь в кухню приотворилась и Дора Моисеевна просунула свою тщательно взбитую и уложенную причёску в проём:

– Ах, вот вы где! Я вам не помешаю?

М-да, весёлый будет новый год, подумала я. Я ещё не знала, что я ничего не знала о значении слова «весёлый».

***

С Новым годом, говорят все. С новым счастьем. Новый год начался так, что я ничего сильнее не желала, как своего старого поношенного прошлогоднего счастья. Новый год начался так, что я не только хотела своё старое счастье, но и своё старое несчастье тоже. Новый год начался так, что бабушка моего мужа перестала быть моей самой большой проблемой. Вместо неё этой самой проблемой стал сам муж.

Ах, как тяжело, когда у тебя есть одна огромная, до обидного простая и невыносимо сложная проблема, и тебе не с кем о ней поговорить. Я не смогла бы объяснить, как и когда это началось, я не могла бы даже объяснить, как я узнала, как я поняла, но Славик…

В общем, Славик ко мне привык. Он перестал открывать мне двери, как он это всегда делал, с лёгким шиком. Он перестал подавать мне руку, когда я выходила из троллейбуса или трамвая. Он перестал искать мне глазами свободное сиденье, когда я в этот трамвай или троллейбус садилась. Он перестал приносить домой «корзиночки» и «трубочки» из кондитерской на Карла Маркса, не говоря уже о «Птичьем молоке» из «Орбиты».

Словом, на шестом месяце нашей совместной жизни он перестал за мной ухаживать. Я ничего не понимала: ведь я продолжала всё так же трепетно носить бутербродики на диван, старательно выглаживать стрелки на брюках и стойко мучиться с его любимыми голубцами. Почему же он перестал с меня пылинки сдувать? Я буквально чувствовала, как покрываюсь толстым вековым слоем пыли. Не то, чтобы он меня разлюбил, нет, слава богу, даже мне эта мысль в голову не могла прийти, а это говорит о многом – у меня не голова, а проходной двор, а просто… ну как сказать… Перестал баловать.