Йен Странник - Не здесь

Звуки гобоя спорили с барабанной дробью, завывание ветра в трубе, переходящее в демонический хохот, сливалось в давящий гул, багровая муть застилала взор, но всполохи огня рвали липкий мрак, сквозь который было едва видно, как взлетает с каждым замахом и опускается кочерга, крошащая окровавленный череп. Капельки крови разлетались, превращаясь в цветной бисер, разбегались прочь. Тело ненавистного насильника ещё вздрагивало от посмертных конвульсий, когда бывшая жертва, внезапно ставшая палачом, ураганом понеслась по его дому, круша на своём пути всё, что способна была сокрушить, не замечая, как осколки битого стекла режут узкие стопы. Застеклённые дверцы буфета, витрины с распятыми бабочками, окна, вазы с сухими букетами.

Флейта-пикколо в бешеном темпе ткала кружево мелодии из почти запредельно высоких для слуха звуков, обгоняя метроном. Чёрно-красный калейдоскоп едва успевал перещёлкивать картинки внутри себя.

Кажется, девушка кричала от злости, отчаяния, ещё не веря в обретённую свободу, не понимая, что длившийся бесконечно долго кошмар позади. Резкий аккорд валторн заполнил всё вокруг ровным бирюзовым свечением, и наступила спасительная тишина.

Всё ещё ощущая послевкусие сопереживания, Иллари Таграт понял, что погружается на следующий слой.

Вокруг люди в больничной униформе. Одни врачуют растерзанное тело, другие пытаются собрать осколки души. У кровати сидит заплаканная женщина, мать девушки. Отец тихо переговаривается с человеком в костюме у самой двери палаты. Бабочка бьётся в закрытое стекло. Девушка отворачивается, после пережитого бабочки вызывают только страх и отвращение. Едва уловимый голубой поток смешивается с бледно-зелёным. Скрипка тихо плачет за рекой, ей вторят серебряные колокольчики, раскачиваемые свежим ветерком. Апатия и безразличие к собственной судьбе мутными, блёклыми красками рисовали мимолётные картины. Не хочется есть, пить, двигаться, дышать, жить… Однообразные дни тянутся один за другим, похожие друг на друга. Механические прогулки по больничному парку не вызывают никаких эмоций. Пустота, ничем не заполненная и никому не интересная.

Родителям всё чаще предлагали перевести её в какой-то интернат, мама снова плакала, отец спорил, не соглашался, просил подождать ещё немного. Сошлись на трёх днях отсрочки.

Два дня, по-прежнему однообразно долгих, тянулись из ниоткуда в никуда. На третий в палату зашёл совершенно седой доктор в старомодном пенсне.

– Уважьте старика, – произнёс он, лукаво поглядывая на лежащую под тонким одеялом девушку, – составьте компанию в прогулке по парку. Знаете ли, теперь сирень расцвела великолепным пышным цветом, а аромат просто бесподобен.

Девушке было всё равно: лежать, сидеть, идти куда-то со стариком в белом халате. Всё чаще она поглядывала на свои нетронутые лезвием запястья. И всё больше хотела покончить раз и навсегда с давящим грузом, оставшимся после похищения.

По аллее шли не спеша. Мимо кустов с белой и обычной сиренью, в ветвях которой суетились и чирикали воробьи. Старик рассказывал о своей юности, о том, что долго не мог решиться, какой путь выбрать: стать врачом или художником. Кстати, в больничных коридорах до сих пор висят несколько его акварелей, написанных много лет назад в этом парке. Выбор одного пути – не означает отказ от другого, не менее верного и интересного. Потом доктор стал рассказывать о том, как впервые увидел на сцене концертного зала свою теперешнюю пациентку. Её музыка воодушевляла и помогала отвлечься от старческих недугов, каждый раз находить в себе силы продолжать жить и работать.

От аллеи отходила боковая тропинка, и доктор уверенно на неё свернул. В нескольких десятках шагов, за плотной посадкой жимолости находилась стена, изогнутая полукругом. В центре, на уровне плеча – узкая дверь, и деревянная лесенка к ней. Пропустив девушку вперёд, старик поднялся следом. За дверью оказалась небольшая летняя эстрада, в центре которой стоял белый рояль. Указав жестом на сиденье за роялем, доктор отошёл в сторону и опёрся на инструмент правой рукой.

Девушка села, подняла крышку клавиатуры и осторожно коснулась пальцами пожелтевших клавиш. Снова звенели колокольчики, но теперь они пели про красоту жизни. Птицы носились в поднебесье, перемешивая акварель облаков. Молоточки опускались на струны увереннее, заставляя их вибрировать в такт набирающей силу мелодии. Звуки одного инструмента не затухали, множились, превращаясь в оркестр. Музыка заполнила парк, люди, забыв о своих делах подходили к эстраде и тихо рассаживались на скамейки. Вскоре мест перестало хватать, а пациенты, врачи, сиделки, посетители всё стекались и стекались в центр мира, которым стала площадка перед старой сценой. Время замерло, не пытаясь замедлить или ускорить рождение чуда, только послушно кивало, отбивая секундами ритм.

Девушка играла, поглощённая прежними ощущениями. Апатия осыпалась прахом былого. Новая надежда восставала из пепла. Жажда творить и наполнять собой звуки, как это было прежде, подняла голову и широко открыла глаза, глядя в новую жизнь.

Шеф-мастер смотрел на девушку глазами старого мудрого психиатра, всё ещё опираясь правой рукой на краешек рояля, словно левая больше на подчинялась ему.

– Ради такого стоит жить, – произнёс он и улыбнулся, – теперь я могу быть за Вас спокоен, маэстро.

Пресные и почти безвкусные крупицы, теряющиеся в вязкой массе, вдруг, раскрылись ёмкими и утончёнными гранями перехода от унылых, заторможенных эмоций до активной жажды возрождения и преодоления. Потоки чувств и ощущений неслись к Наместнику с неистовством дикой стаи. Он едва успевал поглощать всё, боясь упустить хоть каплю, хоть оттенок, хоть отголосок великолепно сплетённых мастером нитей. Такие разные, такие непохожие: лёд и пламя, уныние и восторг, выжженная пустыня и тропические джунгли, чернота космоса и ослепляющая яркость солнечной короны. Восприятие Иллари Таграта металось из края в край почти на пределе своих возможностей, охватывая бесконечное пространство, сжатое в точку, и одновременно умещаясь в ней, ничтожно малой точке, целиком.

Музыка затухала, эхом едва слышались сухие постукивания костяных клавиш, шелест долгих аплодисментов, шипящий присвист многократного «бис». Сумерки сгущались, наполняя слух стрекотанием цикад, погружая дегустатора на следующий слой.

Тревожное сообщение она получила в студии, где с коллегами записывала фортепианный концерт. Её дочь, увлёкшаяся однажды альпинизмом, попала под камнепад. Несколько переломов, множественные ушибы, травма черепа.

Минуту она не могла ничего сказать, руки не слушались, ноги стали ватными, подбородок дрожал, слёзы катились из глаз. Кто-то подал стакан воды, помог спуститься по лестнице. Муж заехал за ней на машине. Резкий аккорд внезапно навалившейся тревоги и страха не за себя взбудоражил Таграта, готовя к новым неожиданностям, задуманным шеф-мастером. По дороге домой девушка, вернее, давно уже зрелая женщина, потихоньку приходила в себя. Лихорадочно бившиеся в истерике мысли обретали подобие упорядоченности. Всё, что сейчас требовалось – быстро собрать необходимый минимум вещей, пока супруг звонит в аэропорт, бронируя билеты на ближайший рейс.