Алексей Зубов - Шутки дебильные

Столичный шик.

Вчерась, в два часа пополудни, я очутился на городском вокзале. Привела меня туда не жажда пуститься в безумные странствия по белу свету, а нужда иного рода, всем знакомая и неудержимая никакими строгими убеждениями.

Перед этим, забежав в пяток кафе, и отметив возле вожделенных дверей со странными латинским буковками, заменивших теперь всем понятное и ставшим родным французское слово «сортир», молчаливо-недвижимые очереди напряженных конкурентов, я вспомнил вдруг человеколюбивое решение железнодорожных властей сохранить на вокзалах бесплатные туалеты. На всякий случай.

Вокзал не «ГУМ», и иной человек и без мелочи в кармане зайдет.

Сделав дело, я, чувствуя свободу воли, прошелся по перрону.

На вокзалах всегда хорошо. Энергично как-то.

Возле пахнущего многосуточным потом поезда на столицу, я увидал две знакомые фигуры: Геся, да Мотя Пацан. Я подошел и спросил, что они тут забыли. Оказалось, они едут в центр цивилизации.

Это было удивительно. Чудно.

Мы отошли к гранитному парапету, они стали мне растолковывать: что к чему.

Какой-то дед, торчащий рядом и вычесывающий из бороды ночной репей, приметив наш джентльменский набор, хотел быть умным и даже сказал, вроде как, нам: «Москва – столица прошлого, Петербург – будущего», но Геся, дав ему окурок, велел погулять где-нибудь.

Тем временем Мотя Пацан популярно объяснял мне, что в столице правила те же, что дома (у него две ходки, так что, можно положиться), и те же люди, и те же речи, только колючки по периметру нет, а так, он, Мотя Пацан, видит там себе применение хоть внизу, хоть вверху.

А Геся сообщил, что у них уже есть и тема.

И они рассказали мне, а я расскажу вам, только можно, я буду писателя изображать?

Какого-нибудь француза? И название у него заимствую:

«Бижутерия».

Стояли прелестные весенние дни. По утрам, когда встающее после сна солнце мощными кистями чертило разноцветные тени по вымытым росами улицам, воздух, искрясь, переливался, как молодое вино из корчаг, от влажных крыш к тротуарам и дарил надежду и веру.

Хотелось жить.

Особенно хотелось жить здесь, в столице.

Господин Латенин, мужчина лет пятидесяти, скромный служащий управляющей компании, сделал глоток отвратительно-дорогого кофе и задумчиво устремил усталый взгляд человека, знающего цену деньгам, за окно своего двуспального гостиничного номера.

Он прибыл в столицу с двумя своими дочерями, очаровательными девушками, которым природа не поскупилась дать все, что так нравится в барышнях молодым людям, намеревающимся дружить всерьез.

Обе дочери были в том милом возрасте, когда влияние отца заканчивается, и он должен с достоинством и гордостью передать свое творение в руки чужого пользователя.

В прежние годы это именовалось «замужество». «Брак».

Господин Латенин понимал, что должен, как отец, сделать что-то последнее, дать своим дочерям что-то такое, что останется в их памяти на всю жизнь, и он решил свозить их в столицу и всей семьей посетить Большой театр. Это было стильно. Даже, шикарно.

Накануне, приобретая у спекулянта билеты и прогуливаясь по Тверской, и он и его дочери чувствовали то приятное возбуждение, которое охватывает любого погружающегося в жизнь «бомонда».

Его девочки выглядели великолепно: юбки были совершенно такие, какие были у девушек из столичных бутиков, и туфли были те же, и рубашки – все было «в ажуре».

Рынок гарантировал приобретение эксклюзивных вещей даже живущим далеко от центра цивилизации.

Его беспокоило одно. Два колье, купленные им в Индии на улице Бомбея, и теперь украшающие его дочерей, казались чересчур простенькими и бедными. Какими-то «фермерскими». И кричащими об этом на всю столицу.

Дочери, тоже обратив внимание на оскорбительные, такие насмешливо-укоризненные взгляды людей, крутящихся возле Большого, закатили ему вечером скандал, объявив, что не пойдут в театр в этом старье.

Без украшений же в театр на «Спартака» идти было просто верхом невоспитанности.

И Латенин размышлял.

Он заглянул в спальню, где находились два его ангелочка – они безмятежно спали и были просто прелестны. Они были так целомудренны, так не испорчены жизнью.

На тумбочке меж кроватей, среди девичьих безделушек лежали те самые два колье ценою в двадцать долларов каждое.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок», – решил господин Латенин.

Он, не будя дочерей, взял сверкающие фальшивыми гранями побрякушки, положил их в карман и отправился искать ювелирный магазин, надеясь выручить за них хотя бы стоимость проезда в метро.

Утро было великолепным.

Жители центра цивилизации уже добрались до своих рабочих мест и были готовы продемонстрировать мастер-класс по зарабатыванию денег.

Многие делали это прямо в автомобилях.

Город гудел, как взлетающий лайнер.

Из-под брусчатки пахло распухшей, напившейся талой воды землей, и казалось, еще немного, и сквозь толщу Сталинского ампира прорастет свежая зелень.

Голова кружилась.

Маленький бутик со скромной рекламой показался господину Латенину подходящим для его мероприятия.

Он зашел внутрь.

Там было тихо и строго.

Стеллажи и витрины с дамскими украшениями внушали уважение.

Ценники заставляли подумать на досуге о смысле жизни на зарплату ниже средней по-Росстату. Все пахло спокойным шиком столичной жизни.

Из подсобки, на звук колокольчика, вышел юный, немного сонный паренек-менеджер. Ювелир. Он вопросительно уставился на господина Латенина.

Тот помялся, сомневаясь, но все-таки произнес:

– Я бы хотел сдать на комиссию два колье. Ручная работа. Индия.

И он выложил из кармана на стекло прилавка свои, кажущиеся такими смешными и неприличными здесь, драгоценности.

Ювелир молча вставил в глаз лупу и с минуту разглядывал камни.

Господин Латенин отлично понимал, что горный хрусталь вряд ли заинтересует ювелира, но ждал. Вдруг, хоть что-то?

– Видите ли, – сказал ювелир, отрываясь от камней, – продажи сейчас упали, и я боюсь, ничем вам помочь не смогу.

– Понятно, – ответил грустно господин Латенин, – однако, сколько я могу реально выручить за эти два колье?

– Для чего вы их продаете? – поинтересовался ювелир.

– Мне необходимо сделать дочерям подарок. Я хочу купить им нечто модное. Со столичным шармом.

Лицо юноши-ювелира продолжало оставаться сонным и даже тупым.

– Видите ли, – наконец сказал он, – эти ваши изделия так скоро не продашь. Нынче покупатель с деньгами заходит редко.

– Во сколько же вы их оцениваете? – машинально спросил господин Латенин.

– Тысяч в сто, сто десять каждое. Я, конечно, могу их принять, но говорю вам, скоро их не продать.