Иван Розанов - Океан мерзостей

На последнюю электричку я уже опаздывал; жаль, не испить мне пива в тамбуре. Усаживая меня в таксомотор, Алиса быстро, но нежно поцеловала меня в губы, будто бы извиняясь за то, что не было у неё в тот вечер настроения общаться со мной близко. Таксист мне улыбнулся.

– Вы смотрели «Левиафан»? – спросил меня мужчина за баранкою авто.

– Я вам больше скажу: я работал в команде сценаристов, – ответил я.

Киноленту эту я не смотрел и сценариев не писал. Вся жизнь выходила содержательнее всего это замшелого, но в тоже время всё ещё модного постмодерна 11, сотканного липкими мохнатыми лапками проевшихся насквозь осклизлых паучков-оппозиционеров с толстыми, набитыми пустыми амбициями, волосатыми брюшками. Только вот искусство казалось реалистичнее действительности. Поверить в сцены «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини мне было проще, чем поверить в собственный день, особенно в день грядущий. Эстетизм Алисы и нежность Нади были будто бы вечны; меня же ещё и не было. Я не мог принять окружающую действительность по причине кричащей посредственности большинства окружавших меня людей; действительность не могла, в свою очередь, принять меня – слишком уж я выделялся, слишком уверенно я играл роль un mouton noir. 12В то же время я был слишком изящен и чересчур прекрасен, чтобы пытаться что-то изменить, чтобы пытаться бороться; я слишком хорошо понимал происходящее вокруг меня и в умах людей, чтобы вообще существовать .

В такси я подумал, что к Наде я сегодня не заеду. Я устал. Москва окружала меня пёстрыми пятнами. Сияли билдборды. На роскошных авто рассекала лимита. Святым библейским Пятикнижием вставали высотки Нового Арбата. Я любил Москву настолько, что готов был стать частью её экосистемы и ничем большим. Из подворотен тянулись косматые эпохи: поп тряс бородою в крестный ход, стрелец нёс свой бердыш, с наганом бежал красный комиссар. И всё там же сбивали с крыш фашистские бомбы-зажигалки, ликовали от постижения космоса, пили «Агдам» и призывали голосовать за Ельцина, стреляли в журналистов и отжимали деньги. В веренице исторических эпох плакали, смеялись, абортировались и рождались москвичи и москвички. Кресты косились на проевшихся прохожих. Казалось, они ничем не были озабочены; но ведь и они страдали, страдали страдою жизни, не меньше чем я, тоскливый юродивый, всем утомлённый… Иисус Христос страдал и Иван Андреевич страдает вослед за ним… во имя столицы-Москвы-города-героя-первопрестольной-златоглавой-красноплощадной. Москва! Плыли её пятна нескончаемым смешением стилей и ритмов как в джазе. Москва! Москва! Москва! Ууууууу, шуба-дуба…

Что-то твёрдое, чего раньше там никогда не было, покоилось у меня в кармане брюк. Я заглянул туда – это была чекушка коньяку. Алиса подложила, чтоб я в дороге не скучал! Классная женщина и бёдра классные. Была в ней порода. Был в ней класс. К коньяку прилагалась шоколадка «Алёнка». Отдам Наде – сладкое я не приемлю. От сладкого меня тошнит, как и от жизни.

Я выпил коньяку. А нечего-то грустить! Я принимал коньяк, а Москва принимала меня… Хоть не было в жизни смысла и цели – но оставалось ещё ради чего жить…

В один из дней я совершенно без цели прогуливался прошлой ночью по пустым улицам Москвы. Этот город – мне родной. Пыльная Византия, лишь немного сдобренная косметикой от Guerlain.

Я возвращался в центр, к паучьим лапкам розового Кремля, из джаз-фьюжна полиритмики и полистилистики европейско-азиатского Замоскворечья. И тут мне встретился Алексей Назальный.

– А, Иван Андреевич! – сказал мне Назальный устало, – Здравствуйте, дорогой вы наш писатель!

Без особого энтузиазма я пожал его мужественную руку.

– Читал ваш роман «Венера – низкая звезда». И, вы знаете, мне очень понравилось, как вы меня в нём описали. С иронией, конечно, но… – сказал мне Назальный.

– Премного благодарен, – ответил я оробело и сдержанно.

Мы вышли на Москворецкий мост, я не выдержал и закурил. Огни Москвы в Москве-реке дисперсией растворялись. Кремль багровел пушистым розовым пряником несгибаемой власти.

– Вы знаете, Иван Андреевич, я никак не могу заснуть. Всё о России думаю! И очень часто прихожу на это место – на Кремль поглядеть! – заговорил Назальный. Я подлечил огонёк своей золотой «Явы». Лубочная картинка, немного сдобренная косметикой от Vichy, покоилась перед нами.

– Вот всё думаю: приду я к власти, въеду в Кремль, и заживёт же страна! Доллар будет по 400 рублей, евро – по 500, а отечественные продукты запретят. Я знаю, как нам обустроить Россию! – продолжал мечтать Алексей Назальный. Большие и мужественные голубые глаза его увлажнились и во влаге их отражались рубины кремлёвских звёзд.

– Вы золотой человек, Алексей Анатольевич! За это нужно непременно выпить! – предложил я со скуки.

Назальный посмотрел на меня своей мужественной влагой с кремлёвскими рубинами в ней. Мне приятно было рядом с эдакой глыбой, рядом с эдаким матёрым человечищем.

– Да, выпить нам, дорогой Иван Андреевич, определённым образом стоит, – согласился со мной Алексей Анатольевич.

– Но по славной русской традиции надобно нам третьего найти, – предложил я.

– Какой вы молодец, Иван Андреевич! А я бы не догадался. Сразу видно, что вы – настоящий русский писатель!

Мы прошли немного дальше и тут увидели бредущего по мосту без цели Бориса Ефимовича Хренцова. Тот нёс свои поседевшие за годы идейной борьбы кудри к Кремлю. В походке его значилась уверенность и прямота. Он, влекомый правыми силами, шёл, как на Парнас к клюквенно-рябиновому Кремлю.

Назальный подошёл к Хренцову и поздоровался с ним. Борис Ефимович был с Алексеем Анатольевичем сдержан и сух.

– А что вы тут делаете? – спросил Назальный.

– Да так… Мне не спалось, я всё о России думал. Вот, вышел к Кремлю… Представляю, как хорошо бы все зажили, если бы я туда въехал правителем! Доллар был бы тысячу рублей, а евро – полторы тысячи! Все продукты запретили бы! Вот зажил бы тогда русский народ! – ответил Хренцов.

– Золотой вы человек, Борис Ефимович!

– А вы тут, Назальный, какими судьбами?

– Я тут прогуливался и совершенно случайно встретил великого русского писателя Ивана Андреевича Розанова. Мы с ним собрались сообразить на троих, так сказать-с, ищем вот-с третьего… Третьим будете, Борис Ефимович?

– Нет, Алексей Анатольевич. Вы мне, если честно, совершенно никогда не нравились. Вы мне даже неприятны, прямо вам скажу.

– Ну и шут с вами, Борис Ефимович! Покойной вам ночи!

– Покойной ночи.

И Хренцов зашагал дальше, влекомый своими либеральными думами. Назальный же, судя по тому, как высохли моментально его глаза и побагровела кожа лица, был не рад оказанному ему приёму.