Вольдемар Собакин - АПОКАЛИПТО ГЭ

Через двадцать минут, в липучих объятиях глинозёмистого дерьма Отчизны, «дастер» замер во дворе нашей дачи. Когда-то, этот дом построили шурин с тестем; один вкачивал бабки, другой рулил бригадой зодчих таджиков.

Долговязый шурин с крючкообразным носом и очками с толстыми, как слой целлюлита на бёдрах мексиканки линзами, в безденежные девяностые забил на НИИ и подался из аспирантуры в предприниматели. Три его точки оказания интимных услуг, в своё время, считались лучшими в Химках. Бизнес пёр, оседая доходной частью в строительство будущего родового гнезда, в котором иуда от науки планировал загнездиться всем огромным дружным гипотетическим семейством. Разумеется, родня (исключая тестя, который знал правду) полагала, что место работы шурина – научно-исследовательский институт, а их родственник – перспективный молодой учёный. Сам он, на вопрос «откуда бабки» заводил песню про иностранных партнёров и свои новейшие разработки в области электромагнитных герконов. Никому и в голову не приходило поинтересоваться – что нового в герконах можно изобретать вообще, и пять лет подряд в частности?! Но ему верили все, включая меня, пока однажды мне не довелось подслушать его телефонные разногласия с крышующими его ментами. Шурин был старше меня лет на десять, а потому слова парня, только что перешагнувшего за двадцатник, он пропускал мимо ушей. А зря.

Был в моей жизни дядя Гена, в вечном подпитии обитающий на лавке возле подъезда. Тогда, четырнадцатилетним пацаном, я подбрасывал ему мелочёвку, за что выжатый жизнью пенсионер делился со мной практической наукой суровой взрослой жизни. Делал он это без соплей и сглаженных афоризмов, вываливая своё искалеченное судьбой нутро в неприглядном, но отрезвляющем реализмом виде. В его однушке на первом этаже, пропахшей нищетой и немытыми телами уличных философов, я познавал тайные закоулки лабиринтов окружающего бытия. Здесь всегда находились ответы на терзающие психику подростка вопросы. Не удивительно, что дядя Гена являлся для меня в то время непререкаемым авторитетом; у него были добрые глаза и четыре ходки.

– Люди, малой, – размеренно говорил дядя Гена, сибаритски разбавляя настойку боярышника газировкой, – делятся на два вида: чепушил и мажоров. Первых имеют все, при этом каждый чепушила мечтает стать мажором. Так вот запомни, между этими антиподами социума есть два переходных состояния: фраер и правильный пацан. Фраер уже не чепушила, но ещё не пацан, ибо догматизм для фраера понятие обтекаемое и скорее условное, переступить через непреложную истину которого, при удобном случае, фраер не считает за западло. И в том его ахилесова пята! Правильный же пацан живёт по понятиям, в рамках перспектив реальных раскладов, чтя внутренний моральный кодекс в базисе ровного мировоззрения – не беспредельничает по дурости, не быкует по-порожняку и не ссучивается за навар! Достигнув статуса и достатка, правильный пацан, зачастую, превращается в мажора, утрачивая фундаментальные мифологемы правильности. Главное для мажора – блюсти парадигму преемственности, ибо неизжитый вовремя фраер в ментальном конденсате мажорства, неотвратимо приводит последнего к погибели!»

Тогда, я понимал далеко не всё, что пытался донести до меня дядя Гена, однако, с годами, смысл его слов являлся в наглядных формах чредой моих личных жизненных казусов. Именно благодаря пахнущей перегаром правде дяди Гены, моё пытливое отрочество перешло в величавую юность без надрывов и изломов; В дальнейшем я осознанно нёс свой внутренний статус пацана относительно ровно, без проституирующей робости перед изломами жизненного пути. О дяде Гене и проститутках я могу говорить бесконечно: о первом как о своей безвозвратно ушедшей молодости, о вторых – как о неминуемом будущем.

С шурином всё вышло именно так, как я его и предупреждал: не сумев по капле выдавить из себя фраера, мажора шурина, в итоге, нашли с простреленной башкой под химкинским мостом. Родовое гнездо не дождалось своего основателя, и было тут же заселено птицами более низкого полёта – нами. В генеалогическое древо шурина вписали выдающимся учёным, и теперь его семейка по любому случаю предъявляла мне этого дятла эталоном успешности. За семейным столом первый бокал неизменно выпивался за научный талант и золотые руки усопшего сутенёра. При этом тесть единственный хитро улыбался, видимо представляя части тела, которыми зарабатывался каждый кирпич этого дома.

С тестем у нас сохранялся стабильный паритет, – он не лез в мою жизнь, я – не покушался на его. С тёщей всё было сложнее – дипломатом она была никаким, зато стряпала отменно. Есть при ней было невыносимо – стоило мне запихать в рот её блинчики с мясом, как она начинала сверлить взглядом, и попробуй только одобрительно не улыбаться в этот момент, пантомимой изображая непередаваемый вкус. Пару раз я пытался высказать своё «ша» по этому поводу, но проще убедить волка стать вегетарианцем, чем изменить тёщу. А после того, как я в прошлом году, сорвавшись, в шутку назвал её кладом, добавив, осушив рюмку, что место кладу – в земле, в отношении меня она окончательно скурвилась. Да и хрен с ней; в омуте моего бытия и без того исполненного бездонной тоской, лишний килограмм на шее утопающего уже не играет роли.

Маленькой отдушиной моему погибающему Я была небольшая баня в глубине участка, на втором этаже которой мне позволили обустроить свою персональную берлогу. Диван, телевизор, ноутбук и полное одиночество оставались тем, что ещё питало меня остатками кислорода в окончательно заполняющейся удушливой гарью беспросветности жизни. Её четвёртый десяток завершился зудящим ощущением внутренней обосранности. И если обосравшийся малыш поутру имеет шанс быть отмытым заботливыми руками матери, то внутреннее дерьмо заскорузлого мироощущения взрослого человека способен соскоблить разве что Создатель, снизошедший до желания изменить его жизнь. Но ничего за последние пять лет в моей жизни не менялось, однако, сегодня действительно что-то пошло не так!

Ева, подхватив свои шмотки, упорхнула в дом, я же, для приличия дипломатично махнув маячившим за стеклом террасы сонным физиономиям родни, направился к бане.

«-Пусть, этот Уй валит в направлении своему созвучию! – подумал я и вычеркнул его из памяти, – В пакете два литра крафтового пива, два леща, бутылка коньяка, в ноуте три уровня Фоллаута 4, впереди день и целая ночь свободы!»

…Уй сидел на скамейке, расслабленно откинувшись на залитую майским солнцем бревенчатую стену бани. Его закрытые глаза с длинными ресницами чуть подрагивали, бледная кожа запрокинутого лица впитывала утренний свет далёкого светила. Я не причислял себя к альтруистам, более того, увязнув в трясине хронического уныния, вызванного личностным кризисом, люди для меня перестали существовать в качестве катализатора моих светлых порывов. Да и светлых порывов, если уж быть честным, во мне осталось на пару чихов. Мрачный и раздражительный по любому поводу, последние годы я изводил Еву, осознавая свою гнусность, и не в силах этому противостоять. Отрадно, что Ева, проявив мудрость, предложила временно дистанцироваться; уныние, по её словам, не менее заразно, чем триппер и способно окончательно обрушить наш семейный союз. Лишаться предсказуемой стабильности нам не хотелось, а потому на даче я жил в бане, а она в доме с родителями, где и планировала провести всё лето.