Михаил Жванецкий - Собрание произведений в пяти томах. Том 5. Двадцать первый век

– Ну Зинаида, ну уймись. Дайте мне к ней пройти!..

– А я чего, я молчу. Я в смысле – вот где был праздник! Гулять умели. Горничная сразу уволилась, сказала: ухожу санитаркой в сумасшедший дом, зарплата выше, а главное – чище. Да... Ни одного абажура непрожженного. В люстре окурок на высоте трех метров. В ванной только унитаз чистый – стерильный. Именно к нему никто не прикасался. А раковина! Как они туда... подсаживали друг друга, что ли? А чем расписывались на зеркале!.. Да какая там помада?!.

– Зинаида, ну такой срок прошел.

– Да, срок хороший. А мог быть еще больше.

– Дай я ее бутылкой прикончу!

– А что такое? Столько лет я молчала... А теперь все пишут мемуары... Каждый козел с книгой воспоминаний, и мне надо быстрей, пока живы все участники... Юрий Аркадьевич, как ты говорил: «Мы, евреи, тихие, Зинаидочка, мы непьющие. Мы всего боимся».

– Все, Зинаида, прекрати. Кто ее привел? Убить подонка.

– Да, тихие... Кто в этой стране тихий? Вышел в Кишиневе хлеба купить и через час из Москвы звонит: «У меня все в порядке, не волнуйся. Я тебя обожаю». Трубку клал и крестился – еврей.

– Так, ребята. Где она сейчас работает? Сообщим на работу. Пусть ее арестуют.

– Да на пенсии я, на пенсии. Сорок долларов в месяц. И все-таки было светлое пятно. Была у меня радость. Вот он, Леонард Эдуардович. Хотя по паспорту Григорий Яковлевич, VI БЕ № 351254 выдан 8 о/м Ленинграда 25 июля 1973 г. Такая чистота, такая деликатность. Так тихо в ресторане сидели с каким-то балетным пареньком из ансамбля сибирского танца. Этот его о чем-то просит, тот отказывается. Тишина. Покой. Даже не знаю, о чем они говорили. Я же не слушала. Ну про то, что это настоящие чувства и что это не сравнить с любовью к женщине. Что это гораздо выше. В общем, я ничего не слышала и ничего не поняла, да, Леонард?

– Цыц.

– Я ж сказала: я не поняла. Тот сказал: я не умею. Этот сказал: я тебя научу. Тот сказал: мне это не понравится, этот сказал: ты это полюбишь, только попробуй. Тот сказал: я голоден. Этот сказал: я тебя накормлю. Тот сказал: мне холодно. Этот сказал: я тебе куплю пальто. В общем, я не поняла, о чем они говорили, но тот стукнул кулаком. Эх, говорит, Ангара, мошкара!.. Ладно, ставь бутылку и веди. Дальше я не поняла. Этот отвечает: ты что? Ты что?.. Ты, говорит, что, хочешь ничего не чувствовать? Тот говорит: да! Этот говорит: я тебе не баба, в пьяном виде ты со мной не будешь! В пьяном, говорит, виде – это животные. Мне, говорит, такие чувства не нужны.

– Ложь, господа. Я только с женщинами... Заткнись!

– Заткнулась! Леонард ему купил часы в киоске, коробку духов, парфюм. Ладно, говорит тот, ну хоть потом бутылку поставишь? Потом, говорит этот, я тебя на ужин поведу в Эрмитаж и перстень бриллиантовый. За что, я так и не поняла. Взяли у меня ключ. Вот их портреты я бы у себя повесила. Лучшие жильцы всех времен и народов. Сколько раз им ключ давала. Хоть бы салфетку в номере сдвинули. Хоть бы покрывало откинули. Что они там? Как они там? Чем они там? Мы всей командой проверяли. Ниточка как лежала, так и лежит. Перышко специально положили. Даже ветром не сдуло. Движения воздуха не было. Не шевелились они там. Ни звука. Ни дуновения. И входили туда на глазах у всех. И выходили. Вот это любовь. Вот это чувство. Правда, Леонард?

– Не было этого.

– Конечно, не было. У меня ни одного доказательства, кроме записей в регистрации. Все, я больше на пенсии не сижу – я писать начинаю. Документальный роман. У меня же все документы, справки, все метрики. Мне в издательстве обещали 5000 у. е.

– Господа, скидываемся ей на аванс. Тут же, сейчас! Это терпеть нельзя и откладывать нельзя. Всё как в издательстве: за ненаписание такой-то от такого-то такого-то документального романа на столько-то листов под условным названием «Гостиница» такая-то получает от таких-то гонорар в шесть тысяч.

– В семь тысяч.

– В шесть с половиной тысяч.

– В семь с половиной тысяч.

– В семь.

– В восемь.

– Все! В восемь тысяч удавленных, то есть условленных единиц. В случае нарушения сволочью такой-то договора все коробки, асфальты, черепицы, заборы, паркеты, все, что приобрела на взятках и подарках за сдачу номеров без прописки, сообщая в органы ложь и непрерывно пьянствуя в каптерке у дежурных…

– Ребята, я же молчу.

– И мы молчим. Об этом и контракт.

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю.

– А я тебя люблю больше.

– А я тебя еще больше.

– А я тебя еще больше.

– А я тебя еще и еще больше.

– А я тебя еще, еще и еще больше.

– Сейчас как дам по голове, – сказал сын.

Папа замолчал и вышел.

Господи, постепенно дети переходят в родителей, родители в детей.

– Ну вот, мама, ты хотела в гости, вот мы пришли. Ну, разговаривайте. Ну, говори.

Только вы ей сладкое не давайте. Она ела сегодня. Ей нельзя. Она сейчас съест. Она не понимает. В каждом доме ей дают сладкое. Она ест. Она же не понимает.

А люди такие ужасные, особенно подруги ее: «На еще тортик, съешь коржик». О себе думают. Главное, чтоб выглядеть хорошо самим. А что я по ночам имею? Если бы они знали. И давление я имею у нее. И приступы удушья я имею у нее.

Нет!.. Я говорю: хватит. Она ела сегодня бублик. Хватит, нельзя мучное. Ну, она не понимает, а вы подкладываете. Уберите бублик.

Ей шестьдесят четыре. Этого что, мало? Мне этого хватает. Я говорю: она чай уже пила. Она сама не понимает.

Мама, не смей. Я весь февраль бегала к ней в больницу.

Не надо ей жареного. Выплюнь! Выплюнь сейчас же! Какая ты противная.

Фу! Не буду с тобой в гости ходить. Фу! Фу! Я сказала! Фу! Я сказала. Кому я сказала! Положь на тарелку.

Всё! Не для тебя! Пусть все жрут вокруг. А ты – фу! Фу! Я сказала! Брось вилку!

Отойди от стола! Брось сейчас же. Конечно, она будет есть все, что вы ей положили. Дома же ей этого не дают. Там она знает свое место!

Фу! Я сказала! Я кому сказала?! Заберите у нее эту рыбу. Рыбу ей вообще нельзя. Она так подавилась у своей подруги!.. Жаль, я не видела. Без меня пошла. Из дому выскочила. Вскочила в трамвай, а когда мы бросились – ищи-свищи.

Ну и они там наобедались. Завалилась чуть ли не в час ночи. Перегар изо рта. Пояс на туфлях. Женщина, называется. Я не хотела открывать. А пусть на улице ночует! Так она так билась в дверь. Так билась. Дети повыскакивали. Открываем – бабка пьяная, с цветком, с пивом, с таранкой. И давай сначала петь, а потом давай спать среди всех. Ну а наутро я все имела. Весь букет. Давление. Тошнота. Рвало ее. На дом рвало, на мебель, на родных, на город рвало. С тех пор без меня никуда. Или дома сиди, или со мной...

Нет! Нет! Слезы – платком, а рот – салфеткой. Ни черта не доходит. Слезы салфеткой, рот платком.

Кашляет в рукав. Рот так разевает, чтоб в зубе ковырять, что почки видны.