Варвара Карбовская - Одна такая

– Что значит, это самое… готов? – тоскливо спрашивает Палсаныч.

– Взнуздан, оседлан, шоры на глазах, а вместо шпор – бес в ребро и пошел человек взлягивать на старости лет, – безжалостно объясняет Гаврилыч. – Та, о которой я говорю, вручила Мамышеву альбомчик со стихами своего изготовления. В вестибюле вручила, а он в парикмахерской их бросил, стреляный воробей, его на мякине не проведешь, он на классических образцах воспитан: «Куда, куда» и «Средь шумного бала». А тут нате-ка…

Гаврилыч достает из ящика, где хранятся кисточки и мыло, самодельный альбомчик с розовым бантом.

– Стихи с дальним прицелом, – предупреждает Гаврилыч. – В них так и сказано – я вся твоя, а коли откажешься – умру.

– И она, та самая, умерла? – почему-то с надеждой в голосе спрашивает Палсаныч.

– Идеализируете, – улыбается Гаврилыч. – Такие не умирают. С Мамышевым номер не прошел, за писателем гоняться стала. Ей все равно, что он пишет, ей интересно – сколько он за написанное получит. Сорвалось с писателем, кинулась за композитором. А теперь, говорят, какого-то деда завлекает. Дед, прошу прощенья, на моржа похож, но мастит, знаменит и тому подобное.

Палсаныч раскрывает наугад альбом и читает:

«Сердце горячее я отдаю тебе, мой дорогой.

Знаю, на сердце наступишь ты мне холодной ногой…»

Он заглядывает вниз на свои ноги – сорок пятый размер башмаков, и ему становится грустно и жаль себя.

– Гаврилыч, это самое… а как ее зовут, если не секрет… эту самую?

– Фамилии не знаю, врать не стану, – солидно говорит Гаврилыч. – Но вообще – Тата.

– Нет, моя-то… не Тата, – рассеянно бормочет Палсаныч и конфузится. – То есть мне про другую рассказывали.

Он встает с кресла, сует Гаврилычу бумажку в карман, тот кланяется с достоинством. Когда клиент уходит, Гаврилыч идет в вестибюль к швейцару.

– Как думаешь, открыл я ему глаза? Или надо было откровенно, в лоб?

– В лоб ни в коем случае, – авторитетно говорит швейцар. – Вмешиваться в личную жизнь не этично. Другие не вмешиваются, а нам что – больше всех нужно?

А в это время Палсаныч уже стоял в темной, пахнущей кошками чужой прихожей, переминался с ноги на ногу и, тиская в потных ладонях узкую женскую руку, взволнованно говорил, то и дело повторяя «это самое»:

– Тамарочка, что же это? Те же самые стихи, которые меня тогда растрогали, и почерк похож. Но будто какая-то Тата?

После небольшой паузы раздается спокойный ответ:

– Мерзавка.

– Кто мерзавка?

– Татка. Слушай, милый, я тебе открою всю душу. Год назад, когда я только молитвенно смотрела на тебя издали и даже не смела подойти к тебе, дивному, мощному, как олимпийский бог! (Палсаныч в темноте расправляет плечи и подтягивает брюшко), я посвятила тебе эти стихи. А Татка… – по странной случайности она моя соседка по квартире, – сперла их и преподнесла Мамышеву, которого, кстати сказать, я не перевариваю! Да разве может кто-нибудь, кроме тебя, существовать для твоей любящей, верной Тамары?

– Это самое… не м… м… могу без тебя! – трагически хрипит Палсаныч. – Будь что будет, объявлю жене… развожусь!.. – Вдруг он вспоминает что-то и деловито шепчет: – Только, деточка, когда бываешь у нас, с Джеком не гуляй, а то говорят, та особа тоже так делала, втираясь в доверие к жене. Правда, у тех пудель, а у нас доберман, разница огромная. И потом, я-то знаю, что ты от чистого сердца, но просто чтоб люди не проводили гнусных аналогий. И еще вопрос: Тата – это какое же имя? Татьяна или… это самое, Тамара, как у тебя?

– Ничего подобного. Та… Тара… Тарантулла. Через два Л, с ударением на У.

– Скажи пожалуйста, на У? И, значит, ловила мужа, все равно хоть старого, хоть урода, лишь бы знаменитого и с деньгами? И ни любви, ни искреннего чувства?… Бывают же такие… Тарантуллы, с ударением на У!

– Бывают, мой самый умный, самый красивый, самый юный на свете!

– Ух, вот оно! – упоенно восклицает Палсаныч. Он хочет сказать – искреннее, святое, чистое чувство, но ему, как всегда, от волнения не хватает слов и он шепчет только: – Вот оно… это самое!