ОБЭРИУТЫ - ВАННА АРХИМЕДА СБОРНИК

– Так, значит, я и есть портрет? – спросил Петр Иванович.

– Если хотите – да,- сказал профессор.- А если хотите – нет.

Он в это время думал о другом.

Тут вмешалось продолжительное молчание, похожее на полет насекомого, во время которого Петр Иванович постарался вспомнить мысль, пришедшую ему в голову вчера ночью,- цель его прихода к профессору. Наконец ему удалось ее вспомнить.

– Вселенная – это окружность,- сказал Петр Иванович, чертя при этом окружность пальцем в воздухе.- И точно так же устроено человеческое мышление. Человеческая мысль двигается по заколдованному кругу, не в состоянии из него выйти. Круг – это синоним замкнутости. Бессильное, выйдя из одной точки и описав окружность, человечество непременно вернется в то же самое место. Современная наука вернулась к средневековью. На страницах научного журнала высокоавторитетные западные биологи доказывают, что если бы человечество стало бы, например, питаться исключительно птичьим мясом, то, постепенно изменяясь, со временем оно бы превратилось в птиц, в рыб – если бы оно питалось исключительно рыбой, в слонов – если бы оно питалось исключительно слонами.

Таким образом, дикари, античные писатели, творцы сказок и средневековые натурфилософы оказались правы. Метафизика торжествует. Реализм опровергнут.

– И вы верите этому? – спросил профессор.

– Я верю только тому, что невозможно доказать.

Все доказуемое для меня скучно и нереально,- ответил Петр Иванович.' 471 – Хотя ваша голова похожа на головы всех других людей,- пошутил профессор,- ваши мысли имеют свой недоступный для меня ход.

Петр Иванович принял важную позу, встал, сел, прошелся по комнате, выпятив живот.

– Мои мысли заперты,- сказал Петр Иванович с важностью.- Я открываю их очень редко. И я сам заперт.

«Напрасно,- подумал, но не сказал Алексей Алексеевич.- Вам не мешало бы их проветрить».

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать,- сказал он.

– Я хочу сказать,- сказал Петр Иванович,- что можно доказать все. Я, например, могу доказать, что все люди без исключения если не заперты, то закрыты. Мысли закрыты в голове, люди – в комнатах, комнаты – в домах. Я хотел бы быть человеком без крыши, а меня заставляют носить шляпу.

– И вы это доказываете? – спросил профессор.

– Доказываю,- отвечал Петр Иванович.

– И вы верите своему доказательству? – Как самому себе,- сказал Петр Иванович,- как вам.

– Короче говоря, верите.

– Верю.

– В таком случае позвольте вам напомнить сказанное вами только что,- улыбнулся профессор.- Вы сказали, что верите всему, что невозможно доказать. Все доказуемое для вас скучно и нереально. Это противоречие. Не так ли? – Так, но что из этого? – сказал Петр Иванович.

– В таком случае чему прикажете верить? – сказал профессор.- Тому или другому? – И не тому, и не другому. Ничему не верьте. И не будьте последовательны. В наше время невозможна последовательность. Она натыкается на такое препятствие, как управдом. В свою очередь я поражаюсь вашей падшти.

– Да, я ею горжусь,- сказал профессор.

– А я ее ни во что не ставлю.

– Объясните.

– Память обезличивает. Человек набивает голову чужим в том случае, когда у него нет своего. Разумеется, я не отношу вас к этому типу людей.

– Ваша последняя мысль,- сказал профессор,- 472 банальна. И правильна. После того как я это сказал, я уверен, что вы откажетесь от вашей последней мысли, как и от предшествующих.

– У меня нет мыслей.

– Как прикажете понимать? – У меня есть только слова. Мысли я не ставлю ни во что.

– За что? – спросил профессор.

– За то, что и науку,- сказал Петр Иванович,- за пот. За плановость. За усилие, похожее на усилие клячи, вытягивающей завязнувший воз. Я – за импровизацию слов против напряжения всякой мысли. Я – за неожиданность искусства против логики науки. Под искусством я имею в виду не современное русское искусство, которое плетется в хвосте у науки. Я имею в виду другое искусство.

– По-вашему, получается, что не мысли рождают слова, а слова – мысли. Это самобытно. Но я верю только доказательствам и прошу их у вас,- сказал профессор с довольно лукавым видом.

– Я готов доказывать. Хотя доказательства – это необходимый атрибут науки, против которой я воюю.

Как доказательство возьму искусство, наиболее вам знакомое. Живопись. Аэроплан, если не ошибаюсь, был изобретен в конце XIX века. Не так ли? – Так, но причем тут живопись? – Притом, что живопись на четыреста лет раньше изобрела аэроплан, чем наука. Иеронимус Босх изобразил летательные машины в пятнадцатом веке. А Франциск Гойя – в восемнадцатом. Искусство намного опередило науку.

– Но одно дело – нарисовать,- возразил профессор.- Совсем друше – начертить проект. И его реализовать.

– Вы летали? – спросил Петр Иванович.

– Нет, не летал.

– А я летал, – сказал Петр Иванович.- Я летал по комнате, смотря на репродукции картин Босха, Брейгеля, Гойи или Шагала.

– В таком случае и я летал,- засмеялся профессор.- Я летал во сне.

– И еще я хотел вам сказать,- прервал его Петр Иванович,- впрочем, я боюсь показаться банальным и поэтому не признаюсь, как Шпенглер или Чейз, в ненависти к машинам. Я – за машины! Они идут 473 на смену человеку, как человек шел на смену животным.

– Но последняя мысль уже принадлежит не вам,- сказал профессор, зевая.

– У меня нет мыслей. Я уже говорил. У меня слова.

А слова не могут быть своими. Они всегда чужие, так как достаются нам в наследство от дедов.

– Итак, между нами граница,- сказал Алексей Алексеевич.- Я за науку. А вы? – А я за пародию на науку,- сказал Петр Иванович.- Я ее создаю. Такую пародию, от которой науке придется плохо В скором времени я ее покажу. Сначала вам. Потом всему свету.

'- Я снова начинаю удивляться вам,- сказал профессор, делая любезный жест.- Своей эксцентричностью вы способны заразить даже меня. И уже, кажется, заразили. Боюсь, что последняя моя работа будет походить на пародию науки.

– Благодарю,- сказал Петр Иванович и протянул профессору руку. Затем он надел шляпу и ушел, шевеля ногами.

«Кто он,- долго размышлял профессор,- забавный букинист, сборище украденных мыслей или ум большой и оригинальный?» Профессор не пришел ни к чему.

Четыре стены и четыреста окон и крыша – это был дом.

Это не был дом.

Сто тридцать квартир с вентиляторами, примусами, лестницами, корзинами, паровым отоплением, кухнями, электрическими лампочками, водопроводными трубами, наполненными водой, вешалками, уборными, зеркалами, звонками, ванными комнатами, капустой, коридорами, подоконниками, полами, швейными машинами, потолками, роялями, спальнями, металлическими кроватями, письменными столами, фотографиями родственников, умеющих смотреть прямо, плевательницами, шкафами, телефонами, стульями, радиоприемниками, ночными горшками, книгами, обоями, оленьими рогами; двести восемьдесят съемщиков с семьями, без семей, с бородками, коротко подстриженными, без бород, с уси474 нами, без усов, с ушами, носами, с детьми, без детей, с собаками, творогом, без собак, с кошками, без нянек, с коньками, с мылом, без зубов, с няньками, мухами, с рыбой, с глазами, полотенцами, сапогами, одеколоном, с изображениями природы и мяса, с пирожками, вениками, с ногтями на пальцах, мандолинами, цветами, чайниками, с улыбающимися лицами и с бровями, чутьчуть приподнятыми, и почти без бровей – это был дом.